Глубокой ночью, довольный и благодушный, после того, как сам он долго отмокал в горячей ванне, а печень его отмокала в добром сидре, менестрель побрел через двор по нужде. В отхожем месте его настиг приступ шутовской щедрости, и он вернул украденные кошельки — правда, не совсем в карманы владельцев. Вместо этого он метко зашвырнул их в самую середину навозной кучи.

Утром Миаль проснулся, полный сил и благих намерений. Даже вчерашний сидр не оставил по себе похмелья.

Он прихватил инструмент, вышел к колодцу и долго плескал себе в лицо водой из ведра. Когда он покончил с умыванием, в небе занимался рассвет, а в воротах стояла рыжеволосая женщина. Теперь менестрель уже знал, как ее зовут — спросил прошлым вечером у одного из монахов. Святой брат был потрясен до глубины души. Его передергивало от одного звука ее имени.

Синнабар пересекла двор и дала Миалю яблоко. Символичность угощения не смутила музыканта — из ее рук ничто не могло смутить. Он с удовольствием откусил от него, вспоминая, как дочь Серого Герцога однажды заставила его вместе с нею грызть яблоко, подвешенное на нитке к потолку. Они пару раз столкнулись зубами, и менестрель все время боялся, что девица укусит его. Тому, кто будет последним, полагался штраф. Миаль проиграл. Впрочем, если бы он выиграл, награда была точно такой же.

Но с Синнабар ему было легко и спокойно. Даже если она безмерно им восхищалась, то вела себя сдержанно и ничего не добивалась.

За воротами смирно стояла чалая кобыла. Миаль не садился верхом уже много месяцев, даже лет, но у кобылки была такая милая морда! Она понравилась ему в первого взгляда, и он с радостью поделился с ней яблоком.

Когда менестрель уже сидел в седле, как всегда, с инструментом за спиной, Синнабар указала на седельную сумку с провизией.

— Это можешь оставить себе. Но лошадь верни назад.

— Обязательно, — заверил он ее очень искренне.

Синнабар взяла его руку и вложила в нее изумительную глиняную собачку. Песик был совсем как живой, и Миаль рассмеялся. Фигурка еще хранила тепло после обжига. Менестрель посмотрел на Синнабар и сглотнул подступившие к горлу слезы умиления. Каждый раз, когда ему делали подарок — настоящий, бескорыстный подарок — он бывал тронут до боли, до глубины души.

— Езжай, — сказала женщина. По щекам у нее текли слезы, но она улыбалась менестрелю. Он тоже прослезился и глупо ухмыльнулся ей, несколько раз кивнул и тронул лошадь.

Кобылка с места взяла в бодрый галоп, чем едва не вытряхнула из седла и немало удивила Миаля.

* * *

Лишь когда лошадь унесла его далеко от деревни своим бодрым галопом, менестрель спохватился, что Синнабар так ничего и не сказала ему про дорогу. То, что ему удалось отыскать Дро в прошлый раз, говорило о блестящих способностях Миаля размышлять и делать выводы. Но теперь он скакал вслепую, точнее, скакала кобыла. Тут он вспомнил, как Синнабар говорила ему, что лошадь знает дорогу. Немного подумав, он решил, что движется в правильном направлении, ибо они неслись как раз навстречу восходящему солнцу.

Сперва они двигались по тропкам, вьющимся вдоль изгибов реки, потом свернули. Слева поднялись пологие холмы. По правую руку без конца и края простиралась долина реки, чистые и прозрачные воды ее, чуть подернутые дымкой, блестели в лучах низкого утреннего солнца.

Потом над всадником и лошадью сомкнулись своды леса. Река, холмы и тропки остались позади. Шелестели кроны. Птицы порхали перед самым лицом менестреля. Лошадь умерила свой бег и перешла на ровную рысь.

Миаль вообразил, как выглядит со стороны, и пришел в восторг.

Он пристроил инструмент так, чтобы он висел не за спиной, а спереди. Грубая перевязь, небрежная роспись деревянного корпуса и неровные вкрапления слоновой кости вселили в него спокойное уверенное вдохновение. От жесткого прикосновения струн к старым мозолям на пальцах менестреля захлестнула волна чистейшего умиротворения. Не прикасаясь к дудочке, он принялся наигрывать на одних струнах, импровизируя танец для лошади.

Порой, когда ему случалось задуматься о сложности инструмента, он только диву давался. Для Миаля он был прост и понятен, но многие ли еще в этом мире смогли бы играть на нем? Лично он знал только двоих — покойного изобретателя и своего папашу, который управлялся с ремнем куда более мастерски, чем с инструментом. Миаль с любопытством смотрел на свои пальцы. Секрет крылся в мистическом сочетании предвидения, внутреннего слуха и действия. Каждое касание рождало не только звук данной струны, но и давление, которое заставляло отозваться струну на противоположном грифе, а тот звук, в свой черед, влиял на первую ноту. Если играть не только на струнах, но и на дудочке, пальцы закрывали клапаны, которые опять-таки заставляли звучать дополнительные ноты. Но как один человек мог управляться с двумя или тремя разными, но тесно связанными и зависящими друг от друга гармониями, как разом удержать все это в голове? На самом деле, когда Миаль использовал все возможности инструмента, то мог выводить семь или даже восемь мелодий одновременно: аккорды, переплетающиеся темы или фуги, построенные на контрапунктах.

Так или иначе, но кобылке музыка нравилась.

Солнечный свет лился сквозь кроны. Миаль оставался в седле, пока они не выбрались из лесу и не оказались высоко на скалистом склоне.

Внизу и впереди, насколько хватало глаз, расстилался незнакомый край. С высоты открывался странный пейзаж, похожий на доску для настольной игры: тут и там его пересекали дымчатые полосы деревьев, ленты ручьев, впадины долин. Река, теперь такая далекая, что казалась узкой, как след от слезы на щеке, несла свои воды на юг. И нигде не было видно ничего, что можно было бы назвать дорогой. Миаль спешился, взял лошадь под уздцы и долго стоял, обозревая окрестности.

— Не знаешь, куда нам дальше? — спросил он кобылку. Вместо ответа она потянула его вперед.

Спустившись, они очутились в высохшем русле небольшой реки, и пошли по гальке и мху, выстилающим его дно. Вскоре после полудня русло вывело их на равнину, чем-то напоминающую парк, с живописными группами деревьев тут и там. Миаль обследовал сумку с едой и перекусил. Лошадь аккуратно пощипала травку.

Не быстро и не медленно они продвигались по плоской равнине, которая едва заметно понижалась к востоку. С севера и юга поднимались скалы, но до них было много миль. Над головой проплывали облака, словно днища исполинских небесных кораблей. День разгорелся в полную силу и стал понемногу гаснуть.

Миаль заметил Дро еще издали — крошечный черный силуэт, сперва просто темная точка на горизонте, потом букашка.

Менестрель тут же испуганно натянул поводья. Кобыла остановилась. По спине Миаля бегали мурашки, в животе что-то шевелилось, и все это приводило его в бешенство. Он пустил лошадь в стремительный галоп.

Если Дро услышал его приближение — а вряд ли он мог его не слышать — то не потрудился не только обернуться и посмотреть, кто пожаловал, но даже уйти с дороги.