На казнь отец всегда надевал черный галстук и белую рубашку. Он был хорошо одет. До 1940 в Алжире экзекуторы носили ту же одежду, что и во Франции в 1900-х годах. Дейбле и его помощники носили строгую одежду, приличную той эпохе: черный редингот, черные брюки, черные лакированные туфли, белая рубашка, черный галстук и шляпа-котелок. Папаша Рош также считал, что экзекуторы должны быть в строгой одежде. Он не хотел, чтобы они выглядели как клошары. Может быть, это другой менталитет. Во Франции начиная с 1939 при Дефурно они были одеты по-разному, как это видно на казни Вейдмана 16 июня 1939.[32] Во время войны (1939–45) исчезли рединготы. Да и казни уже не были публичными. К тому же был дефицит тканей. Некоторые были толстыми, другие маленькими. А шить по мерке никто бы не стал. Тогда отец спросил прокурора, можно ли это делать в спецовке. И все оделись в синие рабочие комбинезоны. После войны отец носил белую рубашку, черный галстук, темные брюки, черные туфли, куртку — широкую синюю куртку — и берет. Берже — белую рубашку, черный галстук, серую или синюю куртку и мягкую шляпу. Другие помощники, как Каррье, кожаную куртку, белую рубашку и черный галстук. Но иногда зимой некоторые приходили в свитере с воротником, в кепке. Когда отец был главным экзекутором, он не был согласен с тем, что все мы были в разных костюмах. Иногда он даже сердился. Он говорил: «Скоро вы придете в тапочках, шортах или плавках! Хотя бы минимум нужен, а! Хоть немного пристойности! Нужно соблюдать хотя бы минимум…» Что касается меня — отец был не очень-то согласен, но, учитывая мое положение «фотографа» — потому что когда падает лезвие и тело переваливается в корзину, пффффф… тут же брызжет кровь — я стал надевать рабочий комбинезон. А к концу — армейский комбинезон и ботинки на резиновой подошве (марки Pataugas), чтобы не скользить. Потом, после того как однажды кровь брызнула мне в лицо и на голову, — я расскажу об этом позже — я стал надевать берет или иногда пилотку. Поскольку комбинезон я застегивал до воротника, ни рубашка, ни галстук уже не были видны. Тут отец не был согласен. Он хотел, чтобы я надевал белую рубашку и галстук. Помню, он сказал мне: «Ты не хочешь быть как я?» Я сказал нет, нет… Он нас не заставлял, но упрекал каждый раз, и в итоге мы подчинились его требованиям. Так что… все зависит от экзекуторов. Есть те, кому вполне наплевать. А отцу — совсем нет!

Во времена Роша экзекуторы шли в камеру вместе с охранниками, чтобы забрать осужденного. Да, папаша Рош шел даже в камеру — он не был обязан — чтобы видеть поведение осужденного. Он пытался понять, как он будет себя вести. Узнать, буйный это парень или нет. Так что иногда главный экзекутор ходил туда, но оставался в стороне. Я же редко бывал в камерах. Там были прокурор, охрана… А потом с приходом «событий» и множественными казнями я туда вообще больше не ходил. Но в самом начале, до «событий», бывало, что два-три помощника шли в камеру, чтобы понять реакцию приговоренного. В фильмах можно видеть, как приходят охранники будить осужденного, шагают бесшумно вместе с прокурором. Это неправда! Все — охрана, прокурор, комиссар — шагают нормально. Да, у казни есть свои звуки. Когда они идут за приговоренным, представьте себе, три часа утра, и нет шума. В некоторых коридорах, по которым они проходят вместе с осужденным, звук резонирует, и слышны шаги. Кто-то шепчется. Начальник охраны открывает двери камеры и делает это с большим шумом. Приговоренного ведут в канцелярию тюрьмы. Во время «событий» прокурорские требования и свидетельства о казни были военными. Но кроме этого не было никаких изменений в образе действий, в процедуре. С требованием или без требования, гражданские пли военные, бригада всегда функционировала одинаково. Они приводили нам осужденных в канцелярию. Там главный экзекутор подписывал освобождение из-под стражи, и осужденный принадлежал ему. После освобождения из-под стражи ответственность лежит на главном экзекуторе.

Стало быть, осужденного будили не мы. Охрана, прокурор, а в ходе «событий» — член военного трибунала. В канцелярии он говорит со своим адвокатом, молится. А потом его связывают.

В самом начале осужденного привязывали простыми веревками. Но им удавалось ослабить путы, почти развязаться. Затем стали брать рыболовную леску. Потому что рыболовная леска очень крепкая, она из пеньки. Если потянуть, она впивается в тело, но не рвется. В то время как веревка, если ее дернуть, или даже кожаный ремень — вы можете ослабить натяжение. Поэтому связывали толстой пеньковой леской, и даже если они бились, путы впивались в тело, но не рвались. Так вот, их связывали: руки за спиной, запястья, локти, ноги на бедрах и на щиколотках. Пока один помощник связывал руки, другой занимался ногами. Иногда в ходе «событий», когда было много осужденных, их связывали втроем или вчетвером. Я быстро переходил к следующему и так далее. Если руки еще не были связаны, я связывал руки. Но поскольку у них уже были наручники за спиной, они уже были отчасти усмирены. Взяв рыболовную леску и сделав петлю, я одним взмахом притягивал локти один к другому. Это открывает затылок, он уже не может втянуть голову в плечи. Вот. В остальное время я занимался ногами. Да, чаще всего моей работой было связать щиколотки. Я сразу хватал щиколотки, потому что осужденный может ударить вас ногой. Тут я следил, чтобы он не укусил меня. Я все время посматривал на него, потому что тут, нагнувшись, он мог меня укусить. Да, я был осторожен. Я следил за осужденным, чтобы он не нагибался. А так он может вас укусить, вырвать ухо. Так вот, его связывают.

А затем мы занимаемся его туалетом. Все помогают друг другу при туалете осужденного. Ему разрезают рубашку, весь верх рубашки. В рубашке делают вырез — сначала ножницами, а затем тянут за нее, чтобы открыть плечи, — скажем так, сделан широкий вырез, и затем остаток рубашки или свитера опускается на уровень груди, оставляя обнаженными плечи. Когда отец был помощником, этим занимался он. Будучи назначен главным экзекутором, он продолжил это делать. Он бы не сказал своему помощнику: «Сделай это. Я больше не хочу этим заниматься, потому что стал начальником». Так и с туалетом осужденного. Но вот папаша Рош никогда не касался осужденного. А отец знаками давал указания и иногда помогал нам с туалетом. Гильотина собиралась во внутреннем дворе. Канцелярия находится в нескольких метрах. Отец не стоял перед гильотиной. Он шел в канцелярию.

И когда приводили осужденных, он следил. Он смотрел, как их привязывают.

К концу, со всеми этими казнями в ходе «событий» отец, чтобы упростить задачу, заказал в Испании хорошие наручники.[33] Две пары наручников. Он требовал, чтобы их надевали сразу после пробуждения. Он давал эти наручники охране, чтобы усмирить их быстрее. Охрана шла в камеру, надевала наручники за спиной осужденного и приводила его вот так, в наручниках, с руками за спиной. Стало быть, парня они приводят уже босиком, руки за спиной, и больше нет проблем. Уже меньше рискуешь. А в противном случае — привести несвязанного осужденного, со свободными руками — и никогда не знаешь, что будет. Вдруг он схватит табурет, начнет им вертеть и может оглушить или растерзать кого-нибудь. Невозможно предусмотреть реакцию парня, которому скоро умирать. Он больше ничем не рискует. Ему больше нечего терять. Однажды, прежде чем идти к гильотине, один осужденный попросил поцеловать охранников. Прокурор, стоявший рядом, не захотел, чтобы его целовали. Он правильно сделал, потому что, дойдя до четвертого или пятого охранника, — он, видимо, имел на того большой зуб, — вместо того чтобы поцеловать, осужденный его укусил. Он отхватил ему половину щеки. С тех пор охрана знает, какой тактики держаться. Да, приговоренный к смерти больше ничем не рискует. Никогда не знаешь, какими будут последние действия человека перед смертью. Вот поэтому, связывая осужденного, я не выпускал его из виду. Я пристально смотрел на осужденного и не занимался ничем другим. Я даже не слышал, что происходило вокруг нас. Много раз люди говорили мне: «Помнишь? я был на такой-то казни!», а я не помнил, что видел их.