В одиннадцатом часу утра питерцы сошли на пыльный московский дебаркадер. Сразу видно, что не столица… Ночные гостьи пискнули им что-то на прощанье и устремились навстречу папашам в бобриковых долгополых сюртуках. Усевшись в шикарную, обитую кожей и жестью коляску, Челубей велел лихачу ехать не в Хамовники, а на угол Моховой и Воздвиженки, в номера Соколова. На вопросительный взгляд Лыкова он только загадочно улыбнулся.

Подъехали к огромному дому, выходящему на две улицы. Расплатившись, Челубей уверенно направился прямо во двор. Там обнаружился высокий, четырехэтажный, чистенький, с большими окнами флигель. Яков вбежал на второй этаж, прошел по длинному коридору в самый конец, остановился перед голубой дверью, зажмурился и нажал на ручку воздушного звонка.

Сразу же, словно их ждали, дверь распахнулась и Алексей увидел на пороге барышню. Она радостно без стеснения бросилась на шею Челубею:

— Яша! Не соврал, молодчик!

Счастливо причитая, хозяйка втащила Недашевского внутрь; Лыков вошел следом и оказался в маленькой, но необыкновенно уютной квартирке. Разглядывать ее долго не пришлось: Челубей взял его за рукав и выдвинул вперед.

— Знакомьтесь! Это Алексей Николаевич Лыков.

— Надежда Петровна Ламанова, — барышня протянула ему ладонь, твердую и цепкую — это была ладонь работающего человека.

Она несколько секунд внимательно смотрела прямо в глаза Лыкову, потом удовлетворенно тряхнула головой:

— Совсем не как твой негодяй Пересвет! Сразу видно порядочного человека.

Лыков смутился — по легенде быть излишне порядочным ему не полагалось. Надежда словно поняла это и заторопилась к самовару.

Все в ней показалось Алексею необычным. Ясное, чистое, не красивое, но милое лицо, серые серьезные глаза, приятный голос. Одета Ламанова была в простое миткалевое домашнее платье, без всяких тренов и турнюров, лишенное какой бы то ни было роскоши. Но сам крой платья был особенный, элегантный, что придавало его хозяйке весьма привлекательный вид. Поймав взгляд Алексея, девушка пояснила:

— Я сама его придумала и сшила.

— Она у меня замечательная портниха! — похвалился Челубей, глядя на Надежду с восторгом.

— Яков всегда меня принижает, я не портниха. Не только шью, но и придумываю фасоны, что намного труднее. В Париже это называется «модельер», но у нас в России такой профессии еще не существует. Но я ее создам! У меня уже есть некоторое имя в Москве и определенный круг заказчиц, преимущественно из артистического мира. Это самый раскованный и творческий круг, поэтому там и не боятся носить то, что я им предлагаю. Денег это, правда, пока почти не дает, а я сама содержу cебя и четырех младших сестер, но ничего. Я упорная, пробьюсь.

— Вот какая моя Наденька, — чуть не закричал Челубей, но похвалы себе госпожа Ламанова слушать не пожелала. Она подошла к Якову, взяла его за руку:

— Ты надолго?

— Вечером обратно в Питер. Я забежал всего на минуту — очень хотелось повидаться.

— И ты опять с револьвером…

— У меня такая жизнь, Надежда. Не начинай заново.

Погрустневшая хозяйка налила им чаю, Лыков торопливо выпил его и тактично распрощался. Он прождал Челубея на улице не более пяти минут; тот вышел притихший, грустный. Они поехали теперь в Хамовники. Постоялый двор Триандафилова оказался заведением средней руки, с трактиром и бильярдом на первом этаже, и жилыми комнатами на втором. Бросив вещи, Алексей и Яков спустились вниз перекусить. Взяли три фунта пирога с цыплятами и, для спешки, «голландского» какао[66], наскоро поели и отправились на угол ловить извозчика. Внутри у Лыкова застыл тот неприятный холодок, какой всегда бывает перед опасным делом. Челубей тоже был напряжен и бледен, но взгляд его оставался твердым.

На углу Грачевки и Цветного бульвара стоит трехэтажный приземистый дом Внукова. Своим длинным скучным фасадом он выходит на Трубную площадь. Место на Москве известное: два верхних этажа занимает разгульный трактир «Крым», притягательный центр для любителей низкопробного веселья. Во втором этаже — ресторанные залы, отделанные ярко, но аляповато, с эстрадой для оркестра, органом и двумя хорами — цыганским и русским. Они всегда набиты подгулявшими купчиками, приезжими провинциалами, людьми неопределенных занятий, но с деньгами, и кокотками с претензией, но без денег. Третий этаж — уже трактир, там гуляют шулера, лошадиные барышники, спивающиеся отставные офицеры, публика хоть и мутная, но сравнительно чистая; веселят ее гармонисты. Под этими храмами Бахуса, в цоколе, торговые и складские помещения, а еще ниже, на глубине двух саженей, не видимый ниоткуда — «Ад».

«Ад» разделен на две части. Первая, общедоступная, представляет собой огромный, освещаемый газовыми рожками подвал, в котором в правильном порядке расставлена почти сотня столов: и вдоль стен, и, не менее густо, посередине. Пол засыпан опилками, ежедневно меняемыми, но все равно грязно и пахнет псиной… За столами — до пятиста пьющих, орущих, играющих в карты, а часто и дерущихся между собой мужчин и женщин. Это всё те, кто, как говориться, перековал лемех на свайку. Вот сидит коротко остриженный мужик и с наслаждением пьет странную смесь: ром пополам с чаем. Это, почему-то, любимый напиток обратников (беглых с каторги), а острижен человек коротко для того, чтобы волосы выросли потом равномерно по всей голове.[67]За соседним столом двое в аккуратных креповых поддевках употребляют «желудочную» и негромко о чем-то договариваются. Это маклаки, всегдашние конкуренты тряпичников, профессиональные скупщики краденого. В Питере тряпичники верховодят и побеждают маклаков, а в Москве, наоборот, ветошные артели слабы и мало уважаемы. Далее сразу десять плечистых парней, у каждого на коленях по «тетке», пьют крепкую «канновку» и говорят негромко и скупо; это зашли с Хитровки пропить ночную добычу «волки Сухого оврага». В углу два маровихера вцепились друг другу в бороды и мутузят по бокам кулаками — не поделили «слам». От стойки прибегают вышибалы. Несколько взмахов, и скандалистов выволакивают за ноги на улицу, а они, меланхолично глядя в потолок, выплевывают на пол выбитые зубы… Крики, визги, смех, звуки гармоники и непристойные куплеты «Чибирячки» сливаются в один сплошной гул.

Вторая часть «Ада», называемая «Треисподней», доступна весьма немногим. В конце необъятного зала — неприметная дверь, это и есть проход в чистую половину. У двери сидят на табуретах два спокойных молодца. Пропускают они лишь тех, кого знают в лицо, и за весь день не выпьют даже пива. И за весь день не более десятка человек, чаще всего с узлами в руках, не здороваясь, пройдут мимо них. В чистой половине несколько комнат, есть и с кроватями — для наиболее уважаемых посетителей; там обретается головка самых опасных на Москве людей.