Ладно, живет Лешка не хуже других, да и пусть. В доме чисто, поглажено-постирано, обед на плите. Детей народили, как говорится, дай бог. Короче, смирились.

И на все праздники, семейные и государственные, Лидка к золовкам приезжала, не брезговала. Правда, песен деревенских не пела и носик морщила, а так – ничего. Нормально. Сестры ее задирали – цеплялись по-бабски, по-мелкому. А она все помалкивала, только усмехалась – что, мол, с вами, дурами деревенскими, связываться! Чести много.

Ничего, прижились, притерпелись. Тоня была похитрей – говорила сестре, мол, зря та на Лидку баллоны катит. Вспомни-ка ту, пьющую. Вот бы такую невестку, а, Надь? Ругались даже.

Правда, когда у Лешки сынок обнаружился… Вот тогда чуть дураку глаза не выцарапали: «А где была, Леш, твоя голова?»

Жалели тогда Лидку очень. Сами ведь бабы, что говорить.

Надежда родила сына Борьку и двух девок – Люську и Катьку. Неплохие вроде бы девки, а жизни хотят полегче. Да все сейчас хотят полегче, чего уж там! Люська вышла замуж за тихого рыжего Костю Зельдовича, и все у них было в порядке. Не зря говорят: еврейский муж – самый лучший. Непьющий и думающий о семье. Квартиру купили кооперативную, машину. Мама у Зельдовича была хорошая, Люську жалела. За то, что та родить не могла. Деток завести никак не получалось. Всех врачей обошли. К знахаркам ездили. Люська креститься надумала – вдруг Бог поможет? Надежда, конечно, не возражала – смотреть было больно, как девка мается. Только не верила в это, хотя… однажды вынула мамину иконку и ей отдала:

– Бери, дочь!

Иконка была старенькая, картонная, совсем затертая. А Люська схватила ее и в лифчик спрятала.

– Спасибо, мама!

Расплакалась даже.

У Катьки тоже было ни шатко ни валко. Лысый Эдик, такое у него было прозвище, был мужик бестолковый. Вроде и неплохой парень, а ленивый как черт. Только бы в гараж к мужикам – и на весь выходной. Пивко, то-се. Катька бьется с Полинкой одна. А девка тяжелая, беспокойная. А муженьку по барабану. Не муж, а мебель в доме. Да еще к тому же – неудобная, колченогая.

У Тони, младшей сестры, было два сына. У старшего, Васьки, жена-татарочка Дина. Очень веселая и певучая. На праздниках запевала так, что никому не перебить. Никогда не унывала. Даже когда больную девочку родила – глухонемую красавицу Верочку. Васька тогда запил страшно, а Динка все удивлялась: «Какое горе? Радость одна! Хорошенькая девочка, головановская. Чудо, а не ребенок. А что не слышит – так, может, и хорошо? Хорошо, что гадостей людских не услышит. Злобы людской, хамства. Плохих новостей». Такая была эта Динка.

Кому было плохо – все сразу к ней. «Динкин смех все печали сотрет», – говорила Нина, Лидина дочь.

Второй Тонин сын, Ваня, женился на осетинке Мадине. Ох, и красотка была эта Мадинка. А хозяйка какая! Какие пироги пекла Мадинка – пальчики оближешь! С сыром, с картошкой, с мясом.

К ним так и шли всегда – на пироги. Только здоровья у Мадинки не было – легкие слабые. Чуть ветерок – и сразу воспаление легких. В общем, подумали врачи и сказали, что надо Мадинке с Ваней ехать в Осетию. В тепло. Горный воздух – там будет полегче. Ох, как же Ваня не хотел уезжать! Из Москвы, от семьи. От всех Головановых. А пришлось. Мадинке, конечно, радость – там ее семья. Родители, братья, сестры. Что делать – уехали. Жизнь вроде сложилась. Только Ване там было тоскливо. Все в столицу тянуло, к семье. Успокоился не скоро, лет через десять. Когда по двору уже бегало три пацана. А только Мадинка все равно умерла. Не помогли ей горный воздух и родная природа… Не помогли.

Ваня вернулся в Москву. А мальчишек оставил в Кора-Урсоне. Понимал, что там им будет лучше. Совсем не столичные жители получились из его пацанов. Да и семья покойной жены отдавать пацанов не хотела. Уговорили Ивана. Поддался.

В Москву вернулся потерянный, словно побитый. Жил у матери и тосковал. По Мадинке и по сыновьям. Антонина мечтала его «обженить». А сын и слышать про это не мог. Так кричал на мать, что на улице слышно было.

Лида, невестка, тогда ей сказала:

– Где у тебя мозги, Тоня? Где, в конце концов, такт? Разве так можно – наскоком, нахрапом? Ты же женщина, а не бульдозер!

Поссорились тогда крепко, полгода не разговаривали. Ничего, помирились. Хотя обиделась тогда Антонина на невестку сильно.

Вот и получается: семья – корень, ствол, ветки и листья. Есть у тебя это – цени!

И Лида ценила. Головановскую родню терпела. Если не с трудом, то с усилием. Говорила: мол, Головановское поголовье все увеличивается. Хотя и сама, что называется, «ручку приложила».

Сестры-золовки иногда казались ей нахальными и грубыми. Искренность их, а это, конечно, была не наглость, а именно искренность, деревенская простоватость, когда привыкли жить открыто, гуртом… И все же то, с чем они лезли в ее жизнь – любопытство, забота, – было навязчивым, цыганским. Им надо было постоянно быть в курсе всего – как дети, что приготовлено на обед, сколько банок компота она закатала, ну и, конечно, как там Леша, любимый брат.

Они так привыкли – все документы открыты, архивы рассекречены, тайны напоказ. Да и какие тайны могут быть от родни? От близких людей? Они так стремились к объединению, что не оставляли в покое семью брата ни в какой ситуации. Узнав, что в августе младший Голованов собирается с семейством на море, засыпали кучей нелепых вопросов: «А зачем так далеко?! Так дорого?!» Потом зафыркали: «Барские замашки! Конечно, разве твоя Лидка без моря не перекакается? А что, родительская деревня им уже не подходит? Парное молоко, лес, ягоды и река – все это хуже вашего дурацкого моря?»

Леша заученно (жена постаралась) и упрямо бубнил: «Детям. Море нужно детям. Димка всю зиму в соплях, Нинка и Альбинка в ангинах».

Сестры возмущались, не спали первую ночь после «шокирующего» известия, перезванивались допоздна, поносили фифу Лидку, а потом вдруг засомневались: «А может, и правильно? Лидка-то вовсе не дура!»

И торжественно объявили, не сговариваясь, что готовы тоже ехать на юг! «Так же дешевле, правильно? Ну, если одним котлом?»

Лида, конечно, впала в тоску. Боже мой! Пропал отпуск, пропал! Снова будет шум, суета и постоянные крики. Золовки не умели общаться не громко.

Питерской девочке Лиде слышать по утрам: «Надь, слышь, где большая сковорода под яишню? А, ты, что ль, в сортире? Слышь, Надьк?» – было почти невыносимо.

Шумные сборы на пляж, крики мамаш и непрекращающийся ор детей. Звяканье посуды, хлопанье дверей, чьи-то недовольства, конфликты между двоюродными братьями и сестрами…

Ужас и ужас. А что поделать? Муж сначала тоже расстраивался, а потом… потом сказал:

– А что я могу поделать? Они – мои сестры. Они меня вырастили. Да и, в конце концов, Надька и Тонька не хуже твоей чокнутой Лизки! Она, кстати, с нами не собирается? – недобро прищурил он хитрый глаз.

А Лиза-то как раз собиралась. Да, собиралась. Заказывала билет, шила новый сарафан и доставала с антресолей белые босоножки.