– И тогда – все нипочем. Вы уж поверьте! Не зря же мы вас рожали. В таком вот количестве, а, Тонь? И ты, Лид? Правильно говорю?

Тоня и Лида, переглянувшись, кивнули.

Надя умерла первая. Через восемь месяцев после того «собрания». Знала, что больна. Или догадывалась. Обнаружив шишку на необъятной груди, к врачам не пошла и ни сестре, ни невестке не сказала. На ногах была до последнего – ездила на участок (свой дом построить так и не успела), сажала картошку и даже соорудила парник с огурцами. Только похудела очень. Слегла за месяц до смерти.

На вопросы родных: «Как же ты так могла? Не сказать, не поделиться – мы бы все сделали, Надь! Бились бы до последнего! И чем черт не шутит – вытащили бы, а?» – Надя покачала головой: «Да не хочу. Устала. Да и боюсь я всего – крови, больницы, уколов. Врачей этих. А суеты столько! Вас бы задергали, замотали. А у вас и без меня хлопот выше крыши. Хорош, нажилась!»

Конечно, подергались – привозили врачей, мотали измученную и обессиленную Надю по больницам. Не помогло.

На поминках все говорили о ней так тепло и трогательно, что это никак, казалось бы, не вязалось с ее напористым, нагловатым и скандальным характером. Вспомнили, как она «ходила» за родителями. Как поднимала Тоньку и Лешку. Как всегда возникала на пороге моментально – если с кем-то случалась беда. Как отдавала последнее, не задумавшись ни на минуту. Как была несчастлива со своим Петькой – мужиком пьющим и «никакущим» – по ее же словам.

А ведь она многое скрывала! Даже от сестры, не говоря уж о Лиде. Громогласная, бойкая и, казалось, распахнутая настежь, Надя утаивала от родных Петькины загулы и пьянки.

И еще – очень Лида горевала по Наде. Очень. Очень скучала. Вот никогда б не подумала! Сама удивлялась.

А тогда на «югах» собрались все, включая Лизу. Лиза подъехала двумя днями позже. Встречали ее на вокзале рано утром, пожертвовав драгоценным пляжным временем: «А как я доберусь одна? На автобусе? С вещами? Боже мой, я не справлюсь!»

«Мадемуазеля» – Тонино определение – вышла из вагона в соломенной шляпке с фиолетовым цветком, сарафане в фиолетовый же горох и белых босоножках. Беленькая сумочка кокетливо примостилась на хрупком бедре.

– Устала, – доверительно сообщила она сестре, – такой утомительный путь!

– Что же там утомительного? – возмутилась Лида, предвкушая Лизкины капризы и нытье. – Легла себе на полку и смотри в окно. Подумаешь!

Войдя во двор – обычный, южный, густозаселенный приезжими отдыхающими, – небрежно сбитый огромный стол под старой клеенкой, лавки, фруктовые деревья, виноград, оплетающий навес над столом, умывальник с металлической пипкой, хлипкая будочка туалета с характерным запахом, подгоняемым ветром к столу, – Лиза остолбенела:

– И здесь… мы будем жить?

– Уже живем, – жестко отрезала Лида. – Ну, и ты будешь. Если захочешь, конечно.

Головановы ускакали на пляж – терять дни было невозможно, не принято.

На открытой кухне пахло кукурузой – в огромной кастрюле бултыхалась гора ярко-желтых початков. Детям еда после пляжа – придут, как обычно, голодные. Остывала на косоногой табуретке такая же гигантская кастрюля свежесваренного борща – Тонина заслуга. В трехлитровой банке, поставленной в таз, полный воды, охлаждался сливовый, замечательного цвета густой марганцовки, компот.

Лизе показали ее комнату – жить ей предстояло с племянницами, Ниной и Альбиной. Три раскладушки, табуретка, заменяющая тумбочку, марля на окне и липучка от мух.

– Годится? – недобро уточнила Лида.

Лиза жалобно взглянула на нее и осторожно кивнула.

– А море? Море отсюда далеко?

– Неблизко, – кивнула Лида, – то, что, милая, близко, стоит совсем других денег. Ты меня поняла? Да и к тому же снять на такую ораву – это, знаешь ли… Не каждый хозяин обладает таким чувством юмора.

И Лиза опять понимающе закивала. Гневить сестру она совсем не хотела.

Надежда и Антонина, особенно не скрывая, подсмеивались над «мадемуазелью». Лида понимала, смотреть на это без слез непросто. Ну да ладно – Лиза, слава богу, не обижалась. Только разводила бледными ручками в крупных конопушках и притворно вздыхала: «Ой! А я так этому и не научилась. Ой, а это, оказывается, совсем не сложно! Нет-нет, я сама за это никогда не возьмусь. Не приведи господи! У меня ведь все равно не получится», – жалобно, по-девчачьи, добавляла она, хлопая длинными ресницами.

Все попытки хоть как-то приобщить ее к хозяйству, к самым простейшим кухонным манипуляциям, вроде терки моркови или порезки огурцов в салат, приводили к краху и порче продуктов, а золовок в настоящее бешенство.

– Иди, ради бога! – наконец не выдерживала одна из них и гнала безрукую родственницу прочь с кухни. – От тебя одни убытки, неумеха какая! И как ты еще с голоду не околела там у себя в Питере?

Лиза сокрушенно вздыхала, виновато поджимала губы и пятилась из кухни.

Наконец она была свободна. Она с удовольствием плюхалась в калеченое, древнее кресло, прикрытое старым полотенцем, и утыкалась в книгу. На пляже отсаживалась подальше от шумного головановского семейства – словно ей было неловко. От криков Надежды, тщетно пытающейся вытянуть детвору из воды. От утомительной суеты Антонины, раскладывающей на полосатом полотенце «перекус» – вареные яйца, колбасу, нарезанную оковалками, дольки подмокших помидоров, раскисшие от жары персики и крупный, прозрачный, словно стеклянный виноград.

Дети вываливались на берег, синегубые, покрытые пупырышками, словно только что сорванные огурчики, основательно замерзшие, и жадно – неужели проголодались? – набрасывались на «перекус». А мамаши, усевшись кругом, со счастливыми, благостными лицами и блаженными улыбками смотрели на чад и прикрывали их полотенцами.

Лиза тихонько вздыхала, словно осуждая – не дай бог, заметят! – эту компанию и утыкалась в книгу.

Купаться она не любила: вечно мерзла и боялась «подводного царства» – рыб и прочих чудовищ. Дети веселились от души, глядя на то, как она подслеповато разглядывает сквозь толщу воды дно.

– Ихтиандр, Лиза! – кричали они, и бедная Лиза выпрыгивала из воды.

На пляже она сидела в сарафане и кофточке. Ну и, разумеется, в своей неизбежной соломенной шляпе с уже поблекшими, выгоревшими фиалками.

Дети относились к ней как к предмету интерьера – ну, есть в доме небольшая, неприметная тумбочка! Нет, для тумбочки мелковата, скорее этажерка – шаткая, негромоздкая и довольно изящная. И, как все этажерки, в домашнем хозяйстве бесполезная. Стоит сбоку, не на проходе. Никому не мешает. Правда, и пользы от нее никакой – ну, абсолютно никакой! Узкая, неудобная, ничего не положишь и не поставишь. Да и бог с ней – стояла тут всегда, пусть живет дальше. Видимо, для чего-то она все-таки нужна. Раз до сих пор не выбросили.

Она не трогала их, своих племянников, а они не замечали ее.