– «Карфаген должен быть разрушен!» – несколько смущенно повторил Гай, но тут же ворчливо заметил: – Старик Катон, после того как побывал послом в Карфагене, заканчивал этой фразой абсолютно все свои речи, о чем бы ни говорил в начале. Что тут было нового? Все к этому привыкли!

– Друзья мои! – примирительно вмешался Валерий. – Оставьте ваш пыл для гимнастики в термах. Идем! А по дороге Га й все-таки расскажет нам, что сегодня обсуждалось в Сенате, чтобы мы с Марком могли принять достойное участие в беседах, а Марк в термах продекламирует что-нибудь свеженькое.

* * *

«Я был, Гай, настолько напряжен и неуверен в себе в последние дни, что даже такая, вполне невинная, просьба друга чувствительно задела мое сердце! Вот так просто: „Продекламирует что-нибудь свеженькое!“ А ведь вдохновение не приходит по заказу! Музы капризны! Не раз я терял поэтическую нить только лишь из-за чьего-нибудь равнодушного взгляда, а то и наоборот – из-за слишком пристального внимания! И – сразу же чувствовал себя полным ничтожеством, а свои произведения – сущей нелепицей. Горькие чувства! И надолго выбивающие из колеи. Что и приводило меня (для встряски!) в самые немыслимые места города.

И как объяснить богам удачи, а заодно и людям, что с самого детства я ощущаю в душе постоянное волнение, странное беспокойство, будто предуготовлен для необычной судьбы! Судьбы блестящей, полной встреч с чем-то необыкновенным, незаурядным, а между тем появился на свет пусть в древнем и почтенном, но вконец обедневшем и почти безвестном роде! К тому же я усыновлен Луцием Гаэлием, а значит, принадлежу теперь роду Гаэлиев. Такое чувство, что богини Парки, что прядут нити наших жизней, вдруг в этих нитях запутались и вытянули для меня не мою, а чужую судьбу, как сказал я однажды тебе и Валерию. Ты деликатно промолчал, а Валерий откликнулся: „Просто ты, Марк, видно, как все поэты, слишком чувствителен к перипетиям судьбы. Выпей-ка еще фалернского и не усложняй простые вещи. Ты же не грек, так к чему вся эта философия?“ От любого другого я не принял бы этих слов, но Валерий таким образом выражал свою искреннюю дружескую поддержку. Он всегда умел меня успокоить.

Здесь, на Сицилии, с дедом, которого я разыскал после стольких лет разлуки, мне тоже спокойно. Быть может, насколько я себя знаю, на время. Что ж, я намерен насладиться этим временем покоя.

Дед окончательно поседел, стал туговат на ухо, но взор и разум его ясны, и он сразу узнал меня, едва я переступил порог его дома. Объятиям и расспросам не было конца! Он был рад вновь увидеть меня, старый вояка, и чуть не с порога принялся рассказывать о взятии римлянами Сиракуз. Историю эту я помню наизусть едва ли не с колыбели, но как же приятно слушать мерный голос деда, желающего порадовать меня этим рассказом, как бывало в счастливые дни детства…»

* * *

Отец Марка, Витилий Рокул, легионер, погиб где-то в далекой Испании, почему-то казавшейся Марку холодной и пустынной, в одном из сражений бесконечной войны Рима с местными племенами варваров. Молодая вдова Витилия, оставшись с маленьким сыном на руках, решила перебраться в дом своего свекра-ветерана, на Сицилию, в римскую колонию для старых заслуженных солдат, так как их собственное с мужем поместье за время безупречной (и почти беспрерывной!) службы Витилия пришло в полный упадок. Даже рабы разбежались. Осталась лишь старая добрая нянька Марка, преданная ему до самоотречения. Впрочем, вскоре после того, как они перебрались к деду, и она оставила их – для мира иного.

Дед рад был их обществу: он обожал единственного внука и благоволил к тихой, застенчивой и молчаливой до немоты снохе-вдове. В ту пору они жили впроголодь, едва ли не нищенствовали, зато долгими вечерами, сидя у раскаленной жаровни, дед с упоением вспоминал малейшие подробности осады и взятия Сиракуз. Дед гордился (и заслуженно!) своим боевым прошлым. Еще бы! Ведь ему суждено было – и он с честью с этим справился! – воевать бок о бок с самим Марком Клавдием Марцеллом! И даже – получать награду из рук прославленного консула!

– Я знаю, сам Юпитер благословил мою судьбу! – так обычно дед начинал свои воспоминания. – Ведь мне довелось стоять под знаменами того, кого прозвали «Меч Италии»! Я бился, внук, бок о бок с Марком Марцеллом! Когда же у меня родился внук, я настоял, чтобы мой сын Витилий назвал его в честь доблестного сына Рима, славного полководца Марка Марцелла. А когда я перешел в легион ветеранов, то для окончательного поселения выбрал, разумеется, нашу колонию на Сицилии.

* * *

«Как бы мне хотелось, Гай, рассказать тебе кратко и вразумительно, отчего я решил покинуть Рим. Но, прости, придется тебе, дружище, набраться терпения и выслушать всё подробно – „от начала начал“ (как пишут наши историки). Кроме того, не сердись, если мысль моя будет терять путеводную нить и сбиваться на второстепенное. Ты знаешь сам, что я никогда не был силен ни в риторике, ни в логических умозаключениях. Из того, что я расскажу, выбери на свой вкус или, хочешь, придумай сам пару-тройку подходящих причин моего так называемого бегства: поиски себя, тяга к приключениям, знаки Фортуны и звезд („Простим поэта за выспренный слог!“ – сказал бы Валерий) или – попытка избавиться от подавляющего влияния Луция.

Итак, от начал – Сицилия…»

* * *

Именно на Сицилии, вскоре после того, как они перебрались к деду, их с матерью и «подобрал» приехавший из Рима по делам Луций Гаэлий. Он был богат и родовит, смотрелся настоящим столичным аристократом и снизошел до посещения их дома – после того, как случайно выяснилось, что отец Луция и дед Марка воевали под знаменем одного и того же легиона. Но вел себя Луций Гаэлий с семьей Рокулов довольно холодно, даже отстраненно.

В первый же свой визит Луций не преминул уточнить, хорошего ли рода это семейство. И даже расспросил Марка, как мать воспитывала его: сама ли выкормила, приглашала ли няньку, безупречного ли поведения и нрава была нянька и учат ли уже Марка?

Кажется, ответы удовлетворили его, хотя на последний вопрос, об обучении, Марку пришлось ответить отрицательно. Тут мать и дед, присутствовавшие при этом странном диалоге, смутились. И Марк счел необходимым пояснить, что если бы не гибель отца и не удручающая бедность, никому бы в этой семье не пришло в голову оставить его без образования, о котором сам Марк просто мечтал!

Марк отметил, что при этом в холодном, казавшемся безразличным взгляде Луция вспыхнула искра неподдельного живого интереса. Но, мелькнув на мгновение, канула в бездонной глубине его непроницаемых глаз. Луций лишь наставительно заметил:

– Бедность и бережливость, трудолюбие и здравомыслие – достоинства, которые вознесли римлян над остальными народами. Я подумаю, мальчик, чем тебе помочь.

Дед получил еще одного снисходительно-терпеливого слушателя, а маленький Марк – надежду на патронаж-покровительство знатного и богатого римлянина и вместе с тем на хорошее образование, к которому стремился и о котором действительно мечтал!

Но через пару-тройку месяцев вдруг обнаружилось одно смущающе-пикантное обстоятельство: мать Марка оказалась беременна.