тебе на небесах! Подай монетку, маленькую медную монетку, которой тебе не жаль, накорми голодного ребенка!

Мальчики уставились на нее в изумлении – и Ван Лун вместе с ними. Где это она выучилась причитать? Сколько было в этой женщине такого, чего он не знал! Она поняла его взгляд и ответила:

– Так я просила, когда была маленькой, и таким образом я кормилась. В голодный год, такой же, как этот, меня продали в рабство.

В это время проснулся старик, который до сих пор спал; ему тоже дали чашку, и все четверо вышли на дорогу просить милостыню. Женщина начала причитать и потрясать своей чашкой перед каждым прохожим. Она держала девочку на обнаженной груди, девочка спала, и ее головка моталась по сторонам, когда мать двигалась, протягивая чашку перед собой. Прося милостыню, она указывала на девочку и громко кричала:

– Подай, добрый господин, подай, добрая госпожа! Если ты не подашь, девочка умрет голодной смертью.

Девочка в самом деле казалась мертвой, ее головка моталась из стороны в сторону. Прохожие, очень немногие, неохотно совали матери медную монету. Через некоторое время мальчики стали смотреть на попрошайничество как на игру, а старшему стало стыдно, и, прося милостыню, он застенчиво улыбался. Увидевши это, мать втолкнула их в шалаш и там больно отхлестала по щекам, с сердитой бранью:

– Говорите о голодной смерти, а сами смеетесь! Ну и подыхайте, коли так, дурачье!

И она снова принялась бить их, пока у самой не заболела рука и пока у мальчиков не покатились градом слезы. Они плакали, а она послала их на улицу:

– Вот теперь вы будете просить как следует! И еще получите, если будете смеяться!

А Ван Лун пошел по улицам и расспрашивал у всех встречных, пока не нашел места, где рикши отдавались напрокат. Он нанял рикшу на весь день за одну серебряную монету, которую следовало выплатить к вечеру, и покатил ее за собой по улицам. Таща за собой эту расшатанную деревянную двухколеску, он думал, что прохожие должны считать его за дурака. Он чувствовал себя неловко в оглоблях, словно бык, впервые впряженный в плуг, и шел с трудом, а ему придется бегать, чтобы заработать себе на жизнь. Он свернул в узкую боковую улицу, где не было лавок, а только закрытые двери частных домов, и ходил взад и вперед, таща за собой рикшу, чтобы привыкнуть к ней, и как раз тогда, когда он в отчаянии сказал себе, что лучше уж просить милостыню, открылась дверь одного из домов, и на улицу вышел старик в очках, в одежде учителя, и подозвал его. Ван Лун начал было говорить ему, что он новичок в этом деле и не умеет еще бегать, но старик был глух и не услышал ни слова из его речи, только сделал ему знак, чтобы он опустил оглобли и дал ему сесть в рикшу. Ван Лун послушался, не зная, что ему делать, и чувствуя, что его обязывает к повиновению глухота старика, его богатая одежда и ученый вид. Усевшись в коляску и выпрямившись, старик приказал: «Вези меня в храм Конфуция».

Он сидел прямой и спокойный, и в его спокойствии было что-то не допускавшее вопросов, и Ван Лун пустился вперед, как делают другие рикши, хотя не имел ни малейшего представления, где находится храм Конфуция. Но по дороге он расспрашивал встречных, и так как везти пришлось по шумным улицам, где сновали продавцы со своими корзинами, и женщины спешили на рынок, и проезжали коляски, запряженные лошадьми, и множество рикш, таких же, как та, которую он вез, и все это толкалось и суетилось, то ему не нужно было бежать, он шел как только мог быстро, все время чувствуя за спиной тяжелые толчки нагруженной рикши. Он привык носить тяжести на спине, но не бегать в упряжке, и прежде чем он увидел стены храма, руки у него заболели и на ладонях натерлись пузыри, потому что оглобли натирали те места, которых раньше не касалась мотыга. Когда Ван Лун добрался до ворот храма и опустил оглобли, старый учитель вышел из рикши и, порывшись за пазухой, достал мелкую серебряную монету и протянул ее Ван Луну, говоря:

– Я никогда не плачу больше, так что жаловаться бесполезно. – И с этими словами он повернулся и вошел в храм.

Вал Лун и не думал жаловаться, потому что до сих пор ему не приходилось видеть такие монеты, и он не знал, на сколько медяков ее можно разменять. Он пошел в рисовую лавку рядом, где меняли деньги, и меняла дал ему за монету двадцать шесть медяков. И Ван Лун подивился легкости, с какой деньги достаются на Юге. Другой рикша, стоявший рядом, смотрел, как он считал, и заметил Ван Луну:

– Только двадцать шесть медяков! Куда ты возил этого старикашку?

И когда Ван Лун сказал ему, он воскликнул:

– Ну и скряга! Заплатил половину цены. А сколько ты запросил с него?

– Я не торговался – ответил Ван Лун. – Он сказал мне: «Поедем!» – и я повез.

Рикша посмотрел на Ван Луна с сожалением.

– Вот поглядите на деревенщину с длинной косой и со всем прочим! – обратился он к окружающим. – Ему говорят: «Вези!» – и он везет и не спрашивает, дурак этакий: «Сколько дадите за провоз?» Знай, простофиля, что только белых иностранцев можно возить, не торгуясь. Характер у них, что твоя негашеная известь, но уж если они скажут: «Вези!» – ты можешь везти без опасений, потому что они ослы и не знают ничему цены, и серебро течет у них из кармана, словно вода.

И все, кто слушал его, засмеялись. Ван Лун промолчал. В самом деле, он чувствовал себя очень неуверенным и невежественным в этой толпе горожан, и, не сказав ни слова в ответ, он повез свою колясочку дальше.

«А все-таки на эти деньги мои дети завтра будут сыты», – упрямо сказал он себе и тут же вспомнил, что вечером ему придется уплатить за прокат рикши и что денег и вправду на это не хватит. До полудня он свез еще одного пассажира, и с этим он торговался и договорился о цене. А после обеда его наняли еще двое. Но вечером, когда он сосчитал деньги, у него оказался только один медяк сверх цены за прокат рикши, и он в большом огорчении вернулся в шалаш, говоря себе, что за целый день работы, более трудной, чем работа в поле, он заработал только одну медную монету. Тут на него нахлынули воспоминания о земле. Он не вспомнил о ней ни разу за этот день, но теперь подумал, что она где-то там, правда, далеко, но все же она принадлежит ему, ждет его возвращения. Эта мысль успокоила его, и он вернулся в шалаш умиротворенным. Там он узнал, что О Лан за целый день подали сорок грошей, а из двух мальчиков старший набрал восемь монет, а младший тринадцать; всего этого вместе хватит на рис завтра утром. Только когда у младшего мальчика взяли деньги, чтобы спрятать с остальными, он горько заплакал, требуя свои деньги обратно, и проспал всю ночь, зажав их в руке; так и не могли отнять их у него, пока он сам не отдал их за свою порцию риса. А старик совсем ничего не принес. Весь день он покорно сидел на краю дороги, но не просил милостыни. Он засыпал, и просыпался, и смотрел на прохожих, и, когда уставал смотреть, засыпал снова. Но так как он был старший