Ранним зябким и ясным утром провожала Василиса племянника на автобус. Вышли на остановку заранее, ждали. Игорь то хмурился, то улыбался.

– Как спалось на новом месте? – спросила Василиса, чтобы что-то спросить (всё уже переговорено).

– Ой, тётя Василиса! Мне такой сон был! Я вот думаю, к чему? Будто я иду с девушкой, с Мариной, – я вам её показывал – по дороге. А вокруг поля, село или деревня внизу, домики видны. А на холме, вдалеке – белая церковь. И я ей показываю – нам туда. К чему бы это?

– Не знаю, – смеется Василиса. – Может, к венчанию? Сон хороший, сладкий?

– Да, очень!

Через два дня и Василиса уезжала домой из родительского дома. За утренним чаем слушала отца, который обещал бодриться, беречь себя и наказывал ей «поменьше работать».

– А то, может, бросишь город? И – домой?! – со слабой надеждой говорил он.

Она только головой качала.

Отец утешал и себя, и её:

– А всё равно, видишь, я дом сохраняю, и много народу вокруг меня кормится. Приедут внучата, я им деньжат скоплю, и они знают: хоть сколько-то, а дед поможет.

– Да.

Уже облетел белый цвет с яблонь, и только черемуха, мамино любимое дерево, стояло белое-белое, как невеста.

…Василиса ехала в автобусе, потом в поезде, в метро, опять в автобусе, и всё ей виделась эта черемуха, чудился душный аромат, и глаза её влажнели.

Далеко, в белых цветущих садах, жила теперь её мама. И всё это – и прошлая жизнь, и нынешняя, как-то были связаны, всё росло одно из другого, рождалось, умирало, и снова возвращалось, и казалось, что жизни не будет конца, и хотелось верить в это, хотя, наверное, это был обман, но такой сладкий, как бывает в мечтах и надеждах.

Дачный участок был в меру запущен и в меру ухожен: в углах, у забора, воинственно поднимались густые крапивные дебри; кусты малины, похоже, давно уже никто не прореживал, и они стояли дикой, непроходимой зарослью. Зато ближе к домику, у яблонь, аккуратно обрезанных и побеленных, напротив, чувствовалась рука хозяина: самодельный стол, вокруг которого сейчас собралась компания, стоял так прочно, будто врос в землю; и это сочетание – запущенности и комфорта – как раз и создавало тот уют, который так восхищал гостей. Все наперебой хвалили Петровича – за то, что он их вытащил, собрал, вывез в такую «прелесть», и правда, нет ничего лучше для городских людей, изъеденных пропащим воздухом и водой, как оказаться где-нибудь на природе, да за щедрым столом, да в хорошей компании.

– Умничка Петрович, до чего же я его люблю! – восклицала эффектная дама с молочными, сильно декольтированными грудями, и тотчас же обнимала старика-хозяина, с удовольствием, громко целовала его в морщинистую щеку – печеное яблочко, а когда и в ухо, уж давно потерявшее настороженность, ясность – много, много чего довелось Петровичу выслушать за свою длинную жизнь.

Дама эта, Земфира, сразу стала центром застолья, и с каждым новым тостом – а пили вкруговую за каждого – завладевала вниманием собравшихся всё больше. Конечно, главное, что привлекало гостей, это ослепительные, ухоженные, почти совершенной формы плечи, с необычайно ровной, не нарушаемой никаким изъяном, кожей; груди её, такие же белые, были сильно выставлены напоказ, и от их подрагивания, движения, мужчины не могли отвести взгляд. Черты лица её, сильно подчеркнутые косметикой, были, пожалуй, некрасивы, но наблюдателя как раз и поражала дерзость, с какой Земфира пользовалась тушью, тенями и румянами. Глаза казались большими, почти коровьими, брови были выщипаны и нарисованы заново – коричнево-чёрным, искрящимся карандашом, губы густо горели алым пожаром; и всё это величественное сооружение – груди, плечи, шея, голова – венчала башня ярко-блондинистых густых волос, сложно, искусно возведенная, с диковинными переплетениями, ухищрениями, так что в общем прическа рождала воспоминание о действующем на ВДНХ фонтане «Дружба народов».

Одета, впрочем, Земфира была почти скромно: синяя блузка без плеч уходила в тесно затянутые по фигуре черные джинсы. Дама эта сопровождала (или он её?) армейского генерала Ю., грузно-высокого, малоразговорчивого малого, отлично сложенного, с приятными, хоть и покрасневшими от алкоголя чертами лица. Генерал был в парадной форме, китель его буднично висел на сучке яблони, и солнце лихо играло золотым шитьем лацканов и погон. Ю. ослабил галстук, расстегнул ворот, шея у него была мощной, загорелой, под белой тканью рубашки угадывались бицепсы, впрочем, стыдливым бугорком намечался и животик, а в выражении лица генерала мелькали, в зависимости от хода беседы, несколько легко читаемых чувств. Было в нём что-то мальчишески-детское, и он, видимо, подозревая в себе это качество, каждую рюмку свирепо пил до дна, плотно, по-солдатски, закусывал. После тоста за Красную Армию он, вдруг разволновавшись, резко скомандовал:

– Встать!

Мгновенно вскочил сам и, вдохнув, торжественно, приятным густым баритоном выговорил:

Артиллеристы, Сталин дал приказ!

Артиллеристы, зовет Отчизна нас!

Застолье дружно вступило, грянуло, слова сами собой шли на язык.

После песни рассаживались оживлённые, сплочённые, как после удачного, без потерь, боя; Земфира обвила белыми полными руками генерала и несколько раз чувственно чмокнула его в обильно подбитый сединой жесткий висок. Он улыбнулся мягко, смущенно. Земфира восхищалась:

– Ну не лапочка ли? – Она уже давно была пьяна и чувствовала себя совершенно свободно среди давно знакомых и едва знакомых ей людей. – Коля – это же золотой души человек! Это – чудо! Вот у меня бриллианты, – она отважно тряхнула головой-башней, в мочках ушей сверкнули две голубоватые капли; она подняла над столом руки, унизанные перстнями, – мне плевать на все эти камешки, не это главное, правда, Коль? Вот вы здесь все такие умные, рассуждаете, и думаете: я – пьяная дура! Ха-ха! Какая же я дура, если такого мужика оторвала! Оторвала и воспитала. Коль, – она покровительственно погладила генеральскую бурую щеку забриллиантенной, наманикюренной рукой, – ну не обижайся, Коля! Петрович, ты меня знаешь давно, ну скажи им!

Петрович кивнул, открыл было рот, но тут же закрыл.

Земфира продолжала:

– Коля – умнейший человек. Я вам больше скажу: это Ломоносов наших дней. Из деревни, из нищеты, голь перекатная, без отца, отец с войны инвалидом пришел, слепой, рано умер, царство небесное! Коль, ну расскажи им, расскажи! Ладно, я сама расскажу. У них была корова, мать подоит, всё молоко – на продажу, себе в дом – ни капли, четверо детей надо поднимать. Он дачникам трехлитровую банку носил – еврейской семье. Те молоко перельют, а он назад идёт, зачерпнёт воды из ручья, вроде банку полощет, а сам пьет, пьет украдкой! Вот жизнь была – желуди жрали! – За изобильным, с изысканными деликатесами, столом стояла неловкая тишина. Пахло майонезом, утомленными закусками.

– Ну вот, – продолжала Земфира уже без прежней экзальтации, – я с ним познакомилась в гостях, муж у меня – замечательный, образованнейший человек, он перенес два инфаркта, я не могу его бросить, он мне только добро делал! А жена у него, – она кивнула на Ю., – Коль, ты только меня прости, прости, что я так говорю, тут все свои, – дура набитая. Она ж его запилила: не так сел. Не то сделал. Не так сказал. Не пей. Не ешь. Не кури. Ну охота человеку выпить, пусть выпьет, это мужик, ему волю надо давать! Потом, у них трое детей, она его постоянно упрекала – не содержишь, нищета, жить невозможно. Если не подлец человек, не умеет воровать, это офицер, у них кодекс чести, да ты пойми его, надо – пойди и сама украдь, как будто совсем ленинградская блокада!..