Оставаясь командующим фронтом, он с ревностью смотрел на то, как представитель Ставки берет бразды подготовки операции «Искра» в свои руки. Причем действует он исключительно по собственному усмотрению, иной раз позволяя себе вольность идти вразрез не только с мнением комфронта, но и с мнением Москвы.

Для военного, быстро поднявшегося по служебной лестнице благодаря маховику репрессий и самому попавшего в их жернова, подобное поведение было немыслимо. В понятии Мерецкова, чтобы избежать угрозы нового ареста, нужно было как можно точнее выполнять полученные сверху приказы, а в случае их отрицательного результата уметь назвать причины, из-за которых это произошло.

Поведение Рокоссовского, пострадавшего от репрессий в гораздо большей мере, чем Мерецков, сильно раздражало и вызывало недовольство комфронта. Его свободное, без малейшего признака раболепия в разговорах со Ждановым поведение, его дерзостное упрямство и уверенность в своей правоте при обсуждении с вождем плана наступления – это постоянное и совершенно глупое, по мнению Мерецкова, хождение по краю пропасти. Всё это откровенно пугало Кирилла Афанасьевича и вызывало желание держаться как можно дальше от такого непонятного и непредсказуемого человека, как Рокоссовский.

Однако больше всего Мерецкого поразил один небольшой, казалось бы, малозначимый факт. Однажды, во время позднего обеда или раннего ужина, он заметил наличие в боковом кармане френча у Рокоссовского небольшого пистолета. На вопрос комфронта, зачем он его постоянно носит с собой, представитель Ставки прямо и честно ответил Мерецкову:

– Чтобы не попасть им в руки живым.

При этом интонация, с которой были произнесены эти слова, говорила о том, что под словом «им» генерал в равной степени подразумевал как гитлеровцев, так и советских чекистов.

Подобное открытие потрясло Мерецкова до глубины души. Поначалу он списал слова Рокоссовского на обычный разговорный пафос, однако потом ежедневное общение с генералом заставило Кирилла Афанасьевича отказаться от подобного вывода. Было видно, что московский гость в своих разговорах никогда не кривил душой, и слова о готовности застрелиться он говорил вполне искренне, как бы страшно они ни звучали. Открывшаяся правда с ещё большей силой потрясла комфронта, ибо сам он так и не знал, сможет ли покончить с собой, или нет. И это открытие не прибавило теплоты в отношениях двух военачальников.

Когда Сталин позвонил в штаб фронта и спросил Рокоссовского о подготовке к наступлению, Кирилл Афанасьевич также присутствовал при этом разговоре. Чувствительная телефонная мембрана позволяла ему хорошо слышать, что говорил Сталин своему представителю. Будь он на месте Рокоссовского, на вопрос о том, сколько следует наносить ударов, Мерецков бы давно согласился с вождем, но красавец «литвин» упрямо продолжал стоять на своем.

– Я по-прежнему считаю, товарищ Сталин, что нам следует наносить два удара. Это значительно расширит фронт прорыва обороны врага и затруднит нанесение контрудара противником по нашим флангам.

– Вы упрямый человек, товарищ Рокоссовский, – недовольно квакнула трубка, – может, вам стоит ещё раз хорошо подумать?

– В нашем положении, товарищ Сталин, это непозволительная роскошь, – отрезал генерал, чем привел в ужас сидящего за столом Мерецкого.

– Вы хорошо подумали? – почти что по слогам спросил вождь.

– Да, товарищ Сталин, – немного глухим от напряжения голосом ответил ему Рокоссовский, и в разговоре возникла напряженная пауза. Мерецков был уверен, что после этого вождь немедленно отзовет своего представителя в Москву, но этого почему-то не произошло.

– Два удара сильно ослабят наступательные способности фронта. Если вы надеетесь на то, что мы сможем дать вам дополнительное количество танков, то жестоко ошибаетесь. Все наши резервы задействованы на других направлениях! Мы не сможем дать вам ни Т-34, ни танки КВ… – голос Сталина был недовольным, но в нем не было прежней непреклонности и безапелляционности. Вождь пытался растолковать Рокоссовскому побуждавшие его к действиям причины, и это обрадовало и одновременно огорчало генерала.

Ещё со времен обороны Москвы он заметил за Сталиным следующую тенденцию: чем хуже шли дела, тем мягче становился он в разговорах с военными, а когда дела шли в гору, становился строг и требователен к ним.

– Хорошо, товарищ Сталин, согласны получить танковую помощь «Матильдами» и «Валентинами», – пошутил генерал, и вождь по достоинству оценил его слова.

– То, что представитель Ставки шутит – это хороший признак. Но если серьезно, товарищ Рокоссовский, вы уверены, что сможете прорвать оборону врага сразу на двух направлениях, без массированной поддержки средних и тяжелых танков? Как вы это намерены делать? Говорите честно, без всякого шапкозакидательства.

– При помощи артиллерии, товарищ Сталин. Очень надеюсь, что сто двадцать стволов на километр помогут нам прорвать оборону врага, – твердо заявил вождю Рокоссовский, и в разговоре вновь возникла пауза.

– А если количество орудийных стволов на километр будет увеличено до ста пятидесяти, то ваша уверенность вырастет ещё больше? – неожиданно для генерала спросил Верховный.

– Вы совершенно правы, товарищ Сталин, она ещё больше увеличится, но при условии наличия двойного боезапаса.

– Да, вам палец в рот не клади, товарищ Рокоссовский. Откусите всю руку, – хмыкнула в ответ трубка. – Хорошо, мы поможем вам и артиллерией и боеприпасами, но при этом должны быть уверены, что оборона врага будет прорвана и Ленинград будет деблокирован.

– Можете не сомневаться, при такой концентрации артиллерии оборона врага будет прорвана. Блокада будет снята, однако для того, чтобы слова не расходились с делом, я вынужден просить вас о переносе даты начала наступления на десять дней.

Слова Рокоссовского вызвали прилив удивления и непонимания у находившегося в комнате Мерецкова. Зачем, получив добро на проведение собственного плана, нужно было дергать начальство за усы и говорить о переносе наступления?! Правильнее и разумнее было бы говорить об этом потом, но Рокоссовский упрямо шел напролом. Комфронта с ужасом и даже с неким подобием злорадства ожидал гневной реакции Верховного, однако она вновь не последовала.

– Я недавно говорил со Ждановым, фашисты как с цепи сорвались. Обстреливают город так, как не обстреливали его даже при сентябрьском штурме прошлого года. Город несет очень большие потери в людях, товарищ Рокоссовский… – казалось, что вождь пытается пробудить в сердце собеседника жалость к попавшим в беду людям, но генерал твердо стоял на своем.

– Я тоже говорил с Андреем Андреевичем и твердо обещал ему сделать все возможное для скорейшего прорыва блокады Ленинграда, а не для очередной попытки её прорыва, товарищ Сталин. Причины, побудившие меня просить вас о переносе начала наступления, имеют под собой веские основания. Из-за особенностей местных природных условий у нас очень большие трудности с путями подвоза к передовой как артиллерии и боеприпасов, так и людского пополнения. Инженерные службы фронта днем и ночью работают над разрешением этой проблемы. Люди делают все возможное и невозможное, но начать наступление к назначенной Ставкой дате мы не успеваем, – честно признался Рокоссовский, и собеседник его услышал.