«Новый наследник короны, – пишет Эрланже, – знал толк в молодецким потехах, а с оружием управлялся как никто. Но для взрослого мужчины одного этого явно недостаточно. А у Анри, казалось, мускулы были развиты за счет серого вещества. Он плохо соображал, не мог быстро найти остроумный ответ, не мог с легкостью вести разговор, он мало стремился к образованности, не был любознателен. Все это делало молодого человека медлительным, когда надо было принимать решение. Но когда у него уже складывалось свое мнение – редко без участия других, – Анри придерживался его с упорством, достойным подражания».

Эта с неба упавшая ответственность захватила его врасплох, но одновременно принесла облегчение, поскольку ему надоело прозябать на вторых ролях, как это было предопределено рождением. Кому-то при дворе это не понравилось, но кто-то облегченно вздохнул. Среди последних был Монморанси, который увидел в этом усиление доверия и укрепление своих позиций. Ведь он был другом не только наследного принца, но и Дианы де Пуатье. Графиня поддерживала его в самые тяжелые времена королевской немилости, а влияние ее на дофина гарантировало прекрасное будущее. Что же касается самой Дианы, она была явно рада чести, которая выпала ее «предмету». Таким образом, ее расчеты оказались верными, а желания были удовлетворены выше ожидания. Возможно, что возвышение влюбленного в нее юноши ускорило принесение в жертву ее добродетели. Она колебалась сделать это ради младшего сына Франции, но не могла больше отказывать наследнику короны. С такими вещами шутить было не принято! Она, естественно, догадывалась о том, что, став в тридцать шесть лет любовницей семнадцатилетнего юноши, окажется объектом всеобщего возмущения. Двор был вымощен дурными намерениями, сплетни и пересуды были источниками насыщения этого мирка, который вращался вокруг трона. Но все тщательно взвесив, наша героиня решила, что стоит рискнуть, тем более что силы юного Анри будут приятной заменой бессилию покойного старика-супруга. А ведь Диана была женщиной, пусть она и старалась выглядеть статуей. Но под мрамором напоказ плоть пульсировала и требовала своего. А об этом следует всегда помнить… Однако для того, чтобы все более слабое сопротивление Дианы рухнуло, нужно было кому-то шевельнуть пальцем. И Монморанси любезно сделал это. И тем самым вернул долг признательности как Диане, которая защитила его, так и Анри, возвратившему ему все его почести и права. Коннетабль взялся найти место для первой супружеской измены наследного принца. Монморанси пригласил обоих участников готовившегося праздника любви в свой замок Экуан. Убранство замка было великолепным и предрасполагало к самой бурной страсти. Там, в частности, были знаменитые эротические витражи, которые «могли бы своим бесстыдством заставить покраснеть самого Рабле», воспроизводящие в мельчайших подробностях любовные похождения Психеи. Как мог не взволноваться юнец, который собирался вкусить запретный плод – плод своих столь долгих мечтаний? Как должно было забиться его сердце, каким он должен был быть охвачен волнением на пороге победы – той, что была для него гораздо дороже всех побед, какие он мог одержать на полях сражений! А разве Диана, несмотря на все ее самообладание, не должна была испытывать дрожь, поскольку, если верить официальной версии ее жизни, у нее любовного опыта было не больше, чем у юного воздыхателя. Возможно, опыта этого у нее было даже меньше, по крайней мере в области физических «упражнений».

Каким бы глубоким ни было их волнение, оба участника «праздника» оказались на высоте их ожиданий, если верить свидетельству, от которого Диана не смогла удержаться на другой день после своего «поражения»:

При прочтении этих очаровательных стихов мы с радостью констатируем, что Диане не чужды были эмоции, которые не шли из головы, что на какое-то время она стала обычной женщиной, отзывчивой к желаниям любви, отзывчивой также к призыву сладострастия…

А Анри был восхищен. Он никак не мог поверить в свое счастье: ведь он держал в объятиях эту такую желанную «богиню», которая отдала в его распоряжение свое тело статуи. И статуя ожила, задрожала от его ласк, ответила клятвами на его клятвы… В то утро из объятий Дианы вышел уже не мальчишка, а мужчина; когда слились их тела, Диана не только удовлетворила желания Анри, она дала ему веру в себя, уверенность, чего у него никогда раньше не было. С того дня все были вынуждены считаться с дофином. Понимая, что своим внутренним превращением он обязан своей прекрасной даме, Анри в стихах – тогдашняя мода вынуждала – выразил свое счастье:

Итак, рыбка попалась на крючок, и теперь Диане оставалось пожинать плоды своего «чудесного греха». С той ночи и до последнего дня своей жизни Анри будет к ней привязан. Но, наслаждаясь победой, Диана постаралась сделать так, чтобы не пострадала окружавшая ее легенда о респектабельности. Дама из Ане постоянно заботилась о том, чтобы на ее репутации не было ни малейшего пятнышка. Кто-то посчитает это поведение лицемерным и будет прав, но Диана, зная, что ее окружали завистники, старалась не давать пищи их злословию. Анри же был далеко не так скрытен, у него не было ни малейшего намерения делать тайну из своего счастья. Поэтому начиная с того самого дня он стал одеваться только в черно-белое, цвета Дианы, и подписывать свои письма буквой «Н» и двумя полумесяцами, которые, сплетаясь, образовывали букву «D», начальную букву имени Дианы. Эту же монограмму он приказал вышить на своих одеждах, инкрустировать на воротах своих замков, даже на одеянии, которое было на нем в Реймсе во время его коронации!

Но далеко не все были рады этому успеху Дианы. Герцогиня д’Этамп, официальная «королева сердца», не могла согласиться с тем, что ей надо поделиться властью. Между женщинами произошел разрыв, и самое малое, что можно сказать по этому поводу, это то, что дамы эти не щадили друг друга в своих высказываниях. Анна не только сама распускала сплетни о «старухе»[53], но и наняла некоего Вутэ, поэта бесталанного, но язвительного, который для описания любовницы дофина употребил такие эпитеты: «ее размалеванное лицо, ее морщины, ее вставные зубы и ее увядший цвет лица». Любезнее некуда! Клевете мадам д’Этамп суждено было прожить долгую жизнь – уже в следующем столетии известный историк XVII века Мезерей написал: «С великим сожалением можно сказать, что юный принц обожал увядшее, полное морщин лицо, поседевшую голову, наполовину потухшие и часто покрасневшие глаза, короче, то, что можно назвать объедками со стола многих прочих».