Из ресторана Карина собралась к себе домой. Она еще жила в той квартире, где была счастлива с Антоном. Жила и не хотела съезжать. Но что-то перестал ей нравиться Шах, да и Косолап все чаще бросал на нее косые взгляды, как бы гроза вдруг не разразилась, поэтому лучше перебраться в Подвойск. Присмотрит там себе хороший дом, будет жить под охраной… Пора, пора всерьез позаботиться о своей безопасности. Что-то нехорошее назревает…

— Ничего, если я тебя провожу? — спросил Шах, показав на свой «Мерседес».

Из Германии эту тачку пригнали, по его личному заказу. Не новое авто, но в отличном состоянии. Только Карина не собиралась следовать его примеру, ей и на «девятке» неплохо. Не в роскоши ведь счастье, а в том, можешь ты ее себе позволить или нет. Она могла…

— Проводи, — кивком показала она на свою «девятку».

Верный Панас стоял возле машины и ждал Карину. Туповатый он, зато преданный до неприличия. И в Карину сильно влюблен, хотя при этом ни разу косо не глянул на Антона, даже задружился с ним.

— Панас, братуха! — Шах ладонями обжал его могучие плечи. — Давай, с Кашей прокатись, а мы тут сами с Кариной.

Панас не прочь был прокатиться на «мерсе», но без разрешения Карины он туда не сядет. И плевать ему, что Шах его пригласил.

Карина разрешила, и Шах сел за руль ее «девятки». Но сначала помог сесть ей.

— Ты это, не обижайся, — сказал он, въезжая в темноту ночной улицы. — Просто ревную я тебя к твоему Антону… Откуда он вообще взялся? Почему он? Почему не я?

— Потому что я со своими не сплю. А он чужой, с ним можно.

— Вот именно, что чужой!

— Да, но при этом он для меня самый родной.

— Любишь?

— Очень.

— А меня?

— Ты свой.

— А если стану чужим?

— Тогда я тебя просто убью… Не веришь?

— Не стану я чужим… Своим хочу быть. И родным. Как твой Антон… Не злись, ладно? Что думаю, то и говорю. Сколько там твоему Антону светит?

— Пять лет. Адвокат говорит, что до трех сбить можно.

— Это немного. А если еще по условно-досрочному выйти…

— Не получится.

— Почему?

— Антон не хочет. Я спрашивала его, почему, он ответил… Он в тюрьме совсем другой — на свободе мягкий, домашний, а там совсем другая жизнь. Воровская жизнь. И он в этой жизни не чужой, поэтому первый срок от звонка до звонка отмотал…

— Воровская жизнь?.. Не похож он на блатного… — пренебрежительно усмехнулся Шах.

— Я же говорю, это две разные жизни — там и здесь.

— Ну, если он такой правильный, почему на «общак» не отстегивал? Вор всегда должен быть вором. Украл — отстегнул на «общак», а на остальное живи… Мы же отстегиваем, а чем он лучше?

— А с чего ты взял, что он не отстегивал? Ты что, следил за ним?

— Ну, не следил…

— Но сомнения имеются?

— Ну, в общем, да… Только меня это не касается! — спохватился Шах.

— Вот и не лезь в чужие дела… А если влезешь… Ты меня знаешь!

— А я что? Я ничего… Просто обидно, почему он, а не я!

— Я тебе уже все объяснила.

Больше Шах к этому разговору не возвращался. Он подвез Карину к ее дому, проводил до самой квартиры и ушел. Но когда-нибудь он вернется к этому разговору. Что-то подсказывало ей, что этот камень с души он бросит в сторону Антона…

В ту же ночь она отправилась на кладбище, к тайнику. Деньги были на месте, но оставлять их здесь было нельзя. Как бы Шах сразу по двум зайцам не выстрелил…

Обвинение предъявлено, камера предварительного заключения осталась в прошлом, а в настоящем — СИЗО. Знакомый изолятор, знакомая процедура приемки — часа два в отстойнике, затем «большой шмон» — фотографирование, бритье «под ноль», медкомиссия для галочки и, наконец, сборная камера.

Завтра этап прогонят через баню, прожарят одежду, выдадут матрас и прочую казенщину и расфасуют по общим камерам. Но это будет завтра. Или послезавтра. А может, и через неделю — бывает и такое…

Нары трехъярусные в сборной камере — ни белья здесь, ни матрасов. Парашей воняет нестерпимо. Новички жмутся, что называется, по углам. Растеряны они и подавлены, и мечта у них сейчас простая — закрыть глаза и проснуться в зале судебных заседаний, где они самым чудесным образом будут оправданы. А если вдруг не оправдают, то снова можно заснуть и вернуться в действительность в день освобождения….

Бывалые зэки такими мечтами не балуются. Этот народ живет настоящим. Холодно в камере, значит, надо согреться, а заодно и взбодриться. Чифирь для этого — самое то. У кого-то алюминиевая кружка нашлась, кто-то достал пачку чая. А полотенце на растопку можно взять у прыщавого очкарика, который только рад будет угодить самозваной блатоте. Да он и рад. Его полотенце жгут, а он улыбается. Ему и глотка не дадут сделать, но это его не печалит. Главное, чтобы не били.

Антон и сам не прочь был бы присоединиться к «чайной церемонии», но не нравится ему «блаткомитет». «Бакланы» дешевые в нем собрались — кричат, бузят, понты колотят. Серьезные люди так себя не ведут, маленьких не обижают. Серьезные люди на мелочи не размениваются, они из тех быков, которые медленно спускаются с горы и разом окучивают все стадо…

— Э-э, ля, дрова закончились! — заколотился длинноносый верзила с маленькими злыми глазками.

Антон лишь усмехнулся, глядя на него. Полотенце в жгут скручивают, тогда его хватает, чтобы вскипятить кружку с водой, он скомкал его, поэтому прогорело оно зря.

— Слышь, фраерок, утирку давай! — обратился к Антону коренастый парень с красным от фурункулеза лицом.

— А на чифирь приглашаешь? — спросил Антон.

Он человек бывалый, у него в сумке и чай имеется, и две кружки — большая, алюминиевая, и маленькая, из крепкого фарфора.

— Приглашаем! На палку чая! — хохотнул рыжеволосый хмырь с двумя железными зубами в верхнем ряду.

Антон сделал вид, что не услышал его. Но и в сумку за полотенцем не полез.

— Эй, ты чо, заснул? — накинулся на него фурункулезный. — Утирку, говорю, давай!

— Не дам, — коротко ответил Антон.

— Слышь, а ты чего, как девочка, ломаешься? — подошел к Антону длинноносый. — Может, ты и есть девочка?..

Антону пришлось подняться с нар, чтобы не схлопотать коленкой в лицо.

— Да нет, не девочка он, — ухмыльнулся фурункулезный. — Хотел быть девочкой, а не получилось… Хочешь, поможем?

— Не хочу.

— А кто тебя спрашивать будет?

— Ты не думай, кого будешь спрашивать ты, — угрожающе сощурился Антон, — ты думай, как будут спрашивать с тебя. А за гнилые базары спрашивают конкретно.