Она молниеносно отвесила ему пощечину – но и это было приятно. Он перехватил вновь занесенную руку, прижал Инес к себе и принялся целовать – не стесняясь ни прохожих, ни Амели, боязливо высунувшейся из-за вяза.

По лицу Инес струились слезы, но уста отвечали с невиданным пылом. Прижатая к нему, она едва заметно терлась о его возбужденное естество, и он ощутил в себе желание задрать ей юбки, опереть о дерево и овладеть – наплевав на Амели и на сотню прохожих. Ее лоно, как ему казалось, приняло бы его с готовностью и охотой – большей, чем когда-либо. Сквозь все слои одежды – его и ее – он чувствовал, какая она горячая и как подается навстречу, поймав еле уловимый ритм. Была не была – он закрыл их полой плаща – с другой стороны их заслонял вяз – и провел рукой меж их стиснутых тел, гладя ее лобок и забираясь в промежность – насколько позволяли юбки. Его длинные сильные пальцы фехтовальщика вновь и вновь повторяли одно и то же движение, а губы продолжали целовать – у него заболела шея от разницы в росте, но несмотря ни на что он чувствовал острое, невиданное блаженство. Инес вскрикнула ему в губы, тело ее струной напряглось под его пальцами, а потом обмякло. Он держал крепко. Когда она вскинула глаза, то предельно расширенные зрачки, румянец, заливший ее от пробора до бурно вздымающегося декольте – подтвердили его правоту.

– Арман, что вы со мной делаете? – еле слышно прошептала она.

– Всё, – отрезал он, взял ее руку и положил себе на пах. – Вверх-вниз, дорогая.

Он не проронил ни звука, лишь оперся о бугристую кору вяза – на миг, пока колени не перестали дрожать. Проверил, не выступило ли спереди на штанах сырое пятно – нет, ничего не видно, впрочем, все можно прикрыть плащом.

– Скорей на Гревскую! – мимо пронеслась ватага школяров с чернильницами на боку.

– Да не успеем!

– Успеем, я тебе говорю! Перед мостом Нотр-Дам под ноги королю кинулась какая-то баба с кучей сопляков! Пока он разбирался, то да се – только двинулись, побежим – успеем!

На бегу один из мальчишек похлопывал себя по колену дохлой кошкой – окоченевшей, плоской и твердой, чему Арман только порадовался – не пришлось зажимать нос.

– Нам только ратушу обогнуть, – шепнул Арман, и, взявшись за руки, они припустили за школярами.

Инес огорчилась – хотя прекрасные латинские хоралы достигли ее ушей, видела она только чужие спины – народу собралась уйма. Арман, как нарочно, тащил ее не вперед, к центру площади, а к стене ратуши. Пробившись сквозь гущу народа, он с облегчением улыбнулся, вытягивая шею – такому рослому всегда все хорошо видно – а потом обхватил Инес за талию, поднял и усадил себе на плечо.

Вцепившись одной рукой в его руку, а другой опираясь на стену ратуши, Инес испуганно и восхищенно глядела на процессию, торжественно вступавшую на Гревскую площадь.

Она не замечала ни стройного хора мужских и детских голосов, ни самого архиепископа Парижского, ни свиты из клириков в парадных одеждах – она глядела только на мощи Святой Женевьевы. Серебряный ковчег, в котором покоились останки святой, медленно плыл над головами духовенства. Крупные самоцветы переливались в лучах скупого зимнего солнца.

Голова у нее кружилась. Торопливо перекрестившись, Инес взмолилась: не о любви – ей было совестно обращаться к святой по столь безнравственному поводу, и не о собственном благополучии – по той же самой причине. Она молилась за Армана. Чтобы ее сегодняшний сон, где она с пугающей четкостью видела треугольные раны с черной запекшейся кровью на его бледной безволосой груди – оказался лишь сном.

«Святая Женевьева, заступница! Смилуйся! Смилуйся над ним, отведи от него клинки вражеские! Как отвела ты гуннов от Парижа, отведи сталь от его груди! Нет мне, грешной, прощения, а его пощади, заступница, Святая Женевьева, смилуйся!»

Словно в каком-то тумане она произносила слова короткой мольбы, не замечая ничего вокруг и ничего не слыша.

Когда сильный аромат ладана из кадила архиепископа, густые запахи примолкшей толпы, ангельские голоса певчих вновь вернулись, она едва не упала, потеряв равновесие. Арман быстро глянул на нее и обхватил за талию. Глядеть в его встревоженные, нежные глаза почему-то не было сил.

Она зажмурилась, не чувствуя слез, брызнувших из-под век, и лишь раздосадованно мотнула головой, когда влага на ресницах помешала ей как следует разглядеть небольшую сухощавую фигуру короля.

Его величество с непокрытой головой шел за ковчегом, кивая в такт пению и осеняя себя крестным знамением. Опустив руку, он оглядел площадь – взглядом совершенно особенным, как отметила Инес. Дыхание перехватило – взор Генриха упал на нее.

«Грешишь? Ну-ну, каяться не забывай», – словно прочла она за крошечное мгновение на этом красивом немолодом лице, главной особенностью которого было необыкновенно живое выражение.

Инес подумала, что король замечал словно в сто раз больше других и относился к увиденному добродушно и с юмором, приправленным хорошей долей фатализма.

Она не удивилась, когда люди закричали: «Да здравствует король!», и сама присоединила свой голос к общему хору. Генрих залихватски подкрутил рыжеватые усы, подбоченился и притопнул ногой в спущенном чулке.

Следом за королем толстоногие кони медленным шагом влекли открытую повозку, на которой Инес разглядела королеву Марию и придворных дам в сверкающих золотым шитьем нарядах. Одна из фрейлин подняла глазастого пухлого ребенка в голубом платьице и показала народу.

– Дофин Людовик! – загомонили в толпе, толкая друг друга локтями. – Ишь, повезли, не пожалели, ребенку недавно только годик стукнул…

– А до чего крупный – как будто ему два!

– Пухленький какой. Не плачет ведь. Понимает. Храни его Господь.

– Красавчик! И в кого ж он такой темненький?

– Да здравствует дофин! – истошно закричал какой-то мастеровой рядом с Инес, и его высокий голос привлек внимание королевы.

Величественно улыбнувшись, молодая белолицая королева, держа очень прямо голову и шею, обрамленную стоячим кружевным воротником, поглядела в сторону ратуши. Как показалось Инес, королева заметила Армана и внимательно осмотрела.

Потом цепкие голубые глаза мельком задержались на Инес, и она могла бы поклясться, что следующий взгляд, кинутый королевой в спину супругу, был исполнен чего угодно, только не любви.

– Да здравствует король! – провожаемая криками процессия покинула площадь, сворачивая к Лувру, а на помост в центре взошел судья из Пти-Шатле – в парадной мантии и цепью на шее. Он сообщил, что приговоренный к одному дню и одной ночи нахождения у позорного столба ростовщик благодаря заступничеству Святой Женевьевы будет помилован немедленно, отстояв только четверть срока.

Прикованный к столбу цепью с железным ошейником ростовщик – плотный чернобородый мужчина с нависшими бровями – кивнул головой и задрал подбородок, чтобы штатный палач Пти-Шатле освободил его от железа.