Грубые мужские голоса – ругательства, топот. Солдаты!

– Солдаты! – кричит Этьен. – Тревога! Все в замок!

Робер визжит – судя по звуку, он упал в воду. Арман выскочил из своего убежища и увидел на лугу Манон – красная юбка развевается, рыжие волосы плещутся за плечами, словно пытаясь оторваться от головы и улететь – но солдат в железном шлеме не отстает, топает сапожищами, сейчас схватит! Манон оглядывается, подбирает юбки и бежит, бежит к замку – черная яма рта, черные ямы глаз.

Из леса выбегает второй солдат – с мечом, без шлема, в волосах кровь.

Робер вцепился в руку Этьена, тот выволок его на мост и швырнул в ворота, куда уже вбежали Альфонс и девочки.

– Все в донжон! – ревет Этьен. – Леон, подсоби!

Леон хватается за колесо, чтобы поднять мост. Этьен налегает с другой стороны.

Дети вбегают в донжон. Девочки, обнимая друг друга, падают у стены. Как же Манон? Арман бежит наверх, к окну.

Остановившимися глазами смотрит, как Манон спотыкается и с криком падает под ноги ландскнехту.

Тот хватает ее за волосы и ухмыляется.

Его приятель держит в руке зажженный фитиль. Подносит к аркебузе, взводит курок, стреляет – Этьен, держась за грудь, оседает вниз, оставляя красную блестящую полосу на колесе. Леон отпихивает Этьена и крутит, крутит ворот – лицо блестит от пота, кудри потемнели и прилипли к лицу.

– Арман! Где Арман? – крик матушки. Арман не может ответить, он может только смотреть. Как Манон кричит, а бородатый солдат бьет ее в лицо, рвет корсаж и задирает юбки, терзает завязки на своих штанах.

Как лица солдат становятся еще страшнее – за лесом гудит рог и слышен топот конницы.

– Schnell,** – второй солдат мечом указывает в сторону леса. С меча капает красное. – Не до баловства.

– Schwein!*** – кричит бородатый, наотмашь бьет Манон – ее рыжая грива разлетается, словно языки костра. Но этот огонь не страшен – бородатый, схватив Манон за волосы, запрокидывает ей голову, обнажив белую шею, и достает нож.

Готовится сыграть на виоле-да-гамба, где гриф – трепещущее горло Манон, а смычок – нож.

Резким аккордом солдат вызывает хрип у своего инструмента, красные ягоды ползут из рассеченного горла. Мгновенно зреют, наливаются, ускоряют бег, хлещут через край, сорочка Манон красная, трава красная, красны сапоги солдата.

Манон хрипит, булькает, бьется. Ее глаза – залитые слезами, дикие, исступленные – устремлены прямо на Армана.

– Я догоню. Успею, пока тепленькая… усмехается бородатый, склоняясь к умирающей.

– Не смотри, Арман! Н-не см-мотри… – брат схватил его, закрыл ладонью глаза: Арман так и не смог зажмуриться. Альфонс прижимает его к себе, дрожит, судорожно дергается, но держит крепко. Арман больше ничего не видит.

– Ошибка природы… – донеслось до Армана сквозь дрему.

– Что вы имеете в виду, мэтр? – в голосе матушки бесконечная усталость.

– Тело мужчины и чувствительность женщины, – пояснил голос доктора Руйе. – Припадок вызван нервами. Чувствительность, и ничего больше. Наутро очнется.

– Но он поправится?

– На все воля Божья. Через неделю, думаю, будет скакать, как жеребенок, – мэтр Руйе вышел из комнаты. Раздался скрип закрываемой двери, и голос бабушки произнес:

– Чувствительность и ничего больше? Мой внук видел убийство и глумление над телом, а ему еще и пяти не исполнилось!

– Что она, бедняжка, в лесу-то делала? – спросила служанка Луиза. – Опять свидание?

– Разумеется, – Арман живо представил себе, как бабушка гневно хмурится и выпрямляет и без того ровную спину. – С кузнецом нашим. Его сразу зарубили.

– Святая Мадонна! Если б не Манон, мы бы и не услышали ничего. И мост бы не успели поднять. А так кроме Манон и кузнеца все живы, только Этьен ранен. В Гленэ, – тут голос матушки затихает до еле слышного шелеста, – ворвались в замок, перебили всех – и крестьян, и слуг, и господ: и старого маркиза, и бедную мадам Аделаиду, и Франсуа, их младшенького, – тоже горло перерезали.

– Сразу? – служанка шепотом задает малопонятный Арману вопрос.

– Не знаю, дитя мое. Будем надеяться, что сразу. Вернется Камилл и все расскажет.

– Будут они щадить, как же. За ножки – да об угол. Всю жизнь твержу: держите порох сухим, а мост – исправным! – палка стучит в пол.

– Тише, мама, Арман проснется, – просит матушка.

– Когда новый маркиз приедет из Парижа, скажу ему еще раз про мост, Сюзанна.

– Приедет ли? – вздыхает матушка. – Лигисты опять наступают.

– Не лигисты, а швейцарцы.

– Да какая разница? – вздыхает служанка. – Что лигисты придут – жгут да убивают, что швейцарцы, что гугеноты из Пуатье… В Гленэ конюшню подожгли – прямо с лошадьми. Те, бедные, двери выбили – и носились по двору как факелы, с гривами огненными.

– Се Апокалипсис! Последние времена настали, спаси нас Матерь Божья, заступница, избавительница… – тихо плачет матушка, и в комнате воцаряется молчание.

Арману проваливается в сон, где Манон с перерезанным горлом вновь и вновь падает на красную от собственной крови траву.

*«Авиньонский мост» – французская народная песня. Перевод автора.

**Schnell (нем.) – быстро.

*** Schwein (нем.) – свинья.

– Мсье Арман, проснитесь! Мсье Арман! – от удара по щеке Арман проснулся. Увидел хмурого Дебурне.

– Опять я кричал?

– Да, сударь. Я никак вас разбудить не мог: и звал, и тряс…

– Благодарю, – Арман потянулся, обтер подолом сорочки мокрое лицо и глотнул вина, поданного камердинером. – Сколько уже пробило?

– Шесть. Изволите одеваться?

Арман кивнул: после кошмаров хотелось к людям, в класс, за книги, в седло – что угодно, лишь бы отвлечься. Но попасть в этот день в манеж маркизу было не суждено – за завтраком Дебурне принял от посыльного письмо. Печать матушки. Прочитав письмо, Арман обменялся с камердинером тревожным взглядом.

– Матушка просит приехать. К вечеру вернусь.

Арман застал мать в совершенной растерянности – она металась по гостиной, вытирая глаза промокшим насквозь платочком.

Поцеловав ее в лоб – седина пощадила ее густые светлые волосы, красиво оттеняемые белым чепцом и траурным платьем – Арман заметил у окна полускрытого портьерой Альфонса. Брат, худой, с ног до головы в черном, кинул на Армана мрачный взгляд исподлобья и вернулся к прерванному занятию – водить указательным пальцем по лезвию алебарды, украшающей простенок.

– Альфонс сошел с ума! – заявила мадам дю Плесси, обессиленно опускаясь на стул. – Он не хочет быть епископом!