– Иван Трофимович был бы огорчён…

Ирина Петровна взяла меня за руки в порыве скорбящей души.

– Да! Иван Трофимович, лучезарный человек, наверное, льёт на том свете тихие свои слёзы, глядя на то, как оскорбляют еретики его верных учеников, от тщеславия и злобы своей обижают, на его добром имени наживаются… Мы пришли.

Я только сейчас сообразила, что мы в неподобающей одежде – в брюках и без платочков, но Ирина Петровна плавным жестом ассистентки чародея вынула из карманов жакета целых четыре платка – два больших, два маленьких, вокруг бёдер обвязать на манер юбки и на голову накинуть. Платки были невесомые, скромной расцветки и годились исчерпывающе выразить наше смирение.

17:15

Церковь Всех Святых появилась в Мокрицах недавно, строительство завершилось в конце девяностых, за образец брали что-то кижиобразное, бревенчатое, подчёркнуто сельское и как бы скромное, и в целом вышло не противно, без высокомерных претензий и откровенного дурновкусия, которое так драматически, так бесовски неотвязно преследует православную архитектуру в новые времена. Появилась-то церковь в воссозданном виде недавно, но была на этом месте исстари и дважды истреблялась – в 1923 году, когда её переоборудовали под клуб, и в 1941-м, когда она уже, при немцах, в образе клуба сгорела, причём немцы её собирались восстанавливать и нашли для этих целей притаившегося батюшку, который, полностью осознав трагизм своего положения, от ужаса лишился речи. Стали искать другого, а тут церковь возьми и сгори в одну ночь до руин.

Мощи же Серапиона Мокрицкого, почитаемого праведника, который не дождался узаконения в ранге святого, хотя всё к тому шло, но немножко не повезло с прохождением бумаг (рассмотрение дела Серапиона Мокрицкого было назначено на 29 октября 1917 года по ст. стилю), сберегла в лютые годы бравая прихожанка Ульяна. Она перетащила их из хранилища в ограде (пока Серапион не был официально объявлен святым, часовня, готовая и отделанная, стояла пустая) в собственный подпол. Далее вилась запутанная русская история, в конце которой сиял торжественный рассказ про обнаружение мощей Серапиона Мокрицкого, закрепления за ним статуса святого, водружение мощей в часовню и богатые и разнообразные чудеса, которые эти мощи немедленно стали инспирировать, а почему бы и нет?

В делах веры никакие доказательства не нужны. Дьяк-расстрига Пучелазов, ведущий популярный блог, разоблачающий православные фейки, лет десять с пеной у перекошенного рта доказывал, что мощи – поддельные, что это неведомо кто там лежит в часовне, отчего людей с канистрами в очереди к святому источнику Серапиона Мокрицкого прибавилось в разы.

Тут, конечно, вопрос жгуче интересный. Если, к примеру, десятки тысяч людей стекаются на концерт певца, с цветами и подношениями, они приходят от его пения в экстатический восторг, они счастливы любым звуком, который он издаёт, – есть ли какие-то средства объявить этого певца недействительным и несуществующим? Ведь на того, кто стоит конкретно на сцене, наложен сверху образ невидимый, созданный страстями, желаниями и грёзами его почитателей. Если люди такого типа, которым говорят, что вот это – полоска раскалённого железа, они хватают её и обжигаются, приходят к мощам Серапиона Мокрицкого, и с ними начинают происходит решительные чудеса, как им кажется, – не оставить ли нам их в совершенном покое и блаженстве? Они куда ближе к раю. Они чувствуют небо… я сама читала, как одна журналистка написала в репортаже с открытия мощей Серапиона Мокрицкого, что она ощутила благоухание, благодатный, дивный аромат! Я её знала немножко, эту журналистку, она была классическая русская блядь, сильно поддающая, смешливая, бескорыстная и духовно тревожная. Ну так и что? Как гласит французская поговорка, где только не гнездится добродетель. Отчего бы Алине не ощутить благоухание. А Пучелазов пусть лопнет от зависти.

Я много слышала о часовне Серапиона Мокрицкого, когда жила неподалёку, но своими глазами ничего не видела – а вот и довелось. Зашла в церковь, но ненадолго – записочки начирикала за здравие и об упокоении, самые простые, где по десять имён писать, имена эти я знаю твёрдо, припоминать не надо, да только об упокоении у меня теперь всё равно больше получается, чем за здравие. Так я пишу «за здравие» имена симпатичных мне человеков, которых лично не знаю.

К мощам я не пошла, не любитель я мощей, постояла возле часовни, и ладно. Было довольно многолюдно, но без давки, без ажиотажа, однако у источника, куда мы отправились с Ириной Петровной (мы были вооружены двумя пятилитровыми бутылями), стояла изрядная очередь, человек двадцать.

И тут не число людей существенно, а количество ёмкостей, которые они желали наполнить. Источник не был допотопным, не бил из-под земли, не лился из скалы, его направили в два крана с довольно сильным напором. Над кранами располагался дружелюбный навес-крыша на опорных брёвнах. Получалось что-то вроде беседки, на скамейки по бокам народ ставил уже наполненные бадьи, при входе красовались какие-то пояснительные таблички и скромная шкатулка для пожертвований «На содержание источника». Струя воды заполняла пятилитровую пластиковую бутыль примерно за двенадцать секунд.

Но потребность людей в бесплатной святой воде, воплощённая в принесённых с собой ёмкостях, выглядела угрожающе. Они стояли чаще всего семьями, с многолитровыми канистрами и баками – и было таких канистр и баков никак не меньше пяти в одних руках. Они, наверное, всё делали на святой воде – суп, чай, жаркое, они чистили зубы и умывались этой водой, купали в ней детей и животных, иначе объём набранного был никак не объясним. Каждая группа людей держала в уме план рационализации забора воды. И воплощала его. Скажем, жена заранее отвинчивала крышечки, муж был ответственный за установку ёмкости под кран и за наполнение оной, жена завинчивала крышечки и переносила ёмкость к боковой скамейке, откуда уже шла транспортировка дальше, чем занимались ребёнок, тёща (вряд ли свекровь) или дед с неопределимой принадлежностью, чёрт его знает, был ли он отцом жены или мужа, а то и вообще сосед, прихваченный в машину по доброте душевной, чтоб и себе водички прихватил, а то как он доберётся.

Тех, кто хотел просто попить и шёл к источнику с литровой бутылкой или стаканчиком, пропускали вне очереди. Такой сложился обычай, и его соблюдали прилежно – отличный пример самоорганизации общества. От нечего делать я рассматривала людей, но чудаков и оригиналов среди них не было – обычные люди, или семейные, или группы смиренных женщин 50+, в платочках, с усиленно постными лицами, лучше с ними ни в какие споры-разговоры не вступать, здоровее будешь.

Пара, которая по очереди подошла к источнику, ничем не привлекла моё внимание – пожилой мужчина с обширной плешью, сухощавый, болезненного типа и полноватая женщина в цветастом платье. Пока, наполнив последнюю канистру, мужчина не повернулся лицом к людям.

Господи, владыка живота моего. Господи, за что мне это.

Это был Он.

1987

Я увидела саму себя.

«О память сердца, ты сильней рассудка памяти печальной…» Интересно, а память о предметах одежды, так сказать, личное гардеробоведение – оно относится к области сердца или рассудка? Женщины вообще отличаются памятью на тряпки, и советские женщины исключением не были, их гардеробоведение, бывало, что страдало скудостью материала – но зато брало драматизмом и причудливостью истории предметов. Если начать обобщать и систематизировать, а я всё-таки два года… почти три на философском проучилась. Не в этом дело. Сразу вспомнилась «первая встреча», кто не помнит свою «первую встречу»? Кто фигурировал «на сцене», во что был одет, о чём говорили, ну как же. Апрель, 1987, «Сайгон», я, Он и Тишка. На мне брюки «от портнихи»…