– Вы Бога ищете в алкоголе? Разве других путей нет?

Он был вежлив, внимателен, кроток даже, но что-то меня в нём раздражало неизбывно, в этом поддельном Чарикове.

– На коленках стоять, лбом об пол биться? Сено косить, курам корм раздавать, огурцы эти ваши сажать, в этом Бог, да? Это грязная голимая скукотища. По-вашему, Господь коров доит, что ли? Он миры выдумывает, а не пол метёт. Пол мести есть кому. Кто больше ни на что не способен.

– Катерина, если всё так у вас прекрасно, для чего же вы к нам пришли?

– Боюсь отлететь совсем.

Иван Иванович одобрительно мне улыбнулся:

– Нравится мне ваша правдивость! Пьющие люди бывают, знаете, хитро вывернуты, любят скрываться, заслоняться… А вы рубите как есть.

– Да что хорошего! Домашние мои вернулись домой, а мамаша на полу лежит. Это первый раз позавчера было. Обычно я к себе утащусь и сплю, стараюсь, чтоб не заметили. А вот до чего дошла…

– И как вы себя сейчас чувствуете? Есть желание выпить?

– Ни малейшего нет, что вы, после такого позора.

– Э-э-э, Катерина… Вы ещё и полпути не прошли по тёмной по этой дороге. У вас натуральный стыд остался и работает, а настоящий финал – это когда никакого стыда нет, вы мне уж поверьте, я сам…

Иван Иванович вздохнул тяжко и глубоко, достал маленькую деревянную расчёску из жилетного кармана и неспешно причесал голову и бороду.

– Вы сами – что?

– Не своими ногами я к братьям и сёстрам пришёл – принесли меня. Я здешний, мокрицкий, шофёром работал в совхозе, пока был совхоз… а потом что – погрузился в пучину. Воровал, семью потерял. Здесь тогда сестра заправляла, Михайла. Так звали, да… Всему хозяйству она меня и научила. И книги стал читать, и с людьми умными разговаривать, вы же знаете, среди заблудших умнейшие люди попадаются… Так вот, когда я на краю стоял, никакого стыда, никакого сомнения во мне не было – один кураж. Хитрый я был, злой и хитрый. У меня несколько фотографий с тех времён остались, меня мои женщины щёлкали, у меня и тогда были женщины…

– Не сомневаюсь.

– Я сейчас смотрю – вроде бы это я, и переменился не сильно, а вот глаза…

– Да, что-то у нас с глазами…

– Круглые совсем, светлые, блескуют, как будто слезятся всё время, и – стыда нет. Бесстыжие глаза… И всё время я ухмыляюсь, да так победоносно, знаете… Даже словно похваляюсь собой. Знаете, есть такая мысль у тех, кто над этим думал, что в пьяниц идёт вселение, что в них злые голодные духи вселяются – лярвы, понимаете? Оттого и глаза такие бесстыжие делаются, потому что это уже не сам человек, а человек плюс лярва. А если дело дальше пойдёт, то лярва человека съедает вообще начисто. Ну, когда человек слабенький. Сильного она съесть не может и на его место поселиться – сильного она убивает. Провалы в памяти есть у вас?

– Не… немножко.

– Вот самое опасное – вы ж натворить можете ужасов в это время, когда провалы, тут лярвы начеку, запросто можете сигаретку уронить на матрас… сколько народу сгорело таким макаром…

– У меня приятельница была, актриса, она так сгорела.

– Да у кого не было такой приятельницы, она всем приятельница, эта приятельница. Что ж, Катерина, не буду больше вас расспросами терзать, погуляйте, посмотрите, поговорите: у нас тут всё по любви, никакого насилия, хотите – живите, хотите – приезжайте, а если не вернётесь больше – тоже ничего страшного, мы вас вспоминать будем.

Иван Иванович рассмеялся, похлопал меня по руке, обдёрнул жилетку и пошёл по своим трезвенным делам. А я отправилась искать Ирину Петровну, чтобы погулять с ней по владениям чариковцев.

14:50

Удобные, квадратной плиткой мощённые дорожки повсюдно были обсажены то берёзкой, то рябиной («То берёзка, то рябина…» – помню, детский хор по радио пел сочинение композитора…

сейчас-сейчас… Кабалевского! Хрен я вам память советскую пропью. «То берёзка, то рябина, куст ракиты над рекой, край родной, навек любимый, где найдёшь ещё та-а-а-ако-о-ой!»), то боярышником, то шиповником, то кустами с розовыми пушистыми соцветьями, уже пожухшими, которые мы в детстве называли «принцесса». А как на самом деле? Допустим, вероника. И что, разве это лучше, чем «принцесса»?

Вот бы стать Адамом и переназвать весь мир. Надоело, что здесь всё уже сделали без моего участия и одобрения. Не спорю, сделано много, но – без меня.

Курятник я посмотрела издали – вблизи там запашок тошнотный, я два года жила на съёмной даче рядом с птицефермой, спасибо, помню.

– У нас курочки такие умнички, – сказала Ирина Петровна, не обладавшая, подобно мне, крестьянской прямотой, а любившая мещански подсюсюкивать, что, в общем, чуть раздражало, но не отвращало от неё, потому что была она действительно добра и приветлива. – Почему считается, что курицы глупые?

– Вообще-то курицы дуры, – ответила я. – Но для чего им был бы нужен ум? Чтобы увидеть свой засранный курятник, вдохнуть и проанализировать его запах? Ой, а чем это так воняет? Да от моего дерьма и воняет? Петуха-идиота, конечно, обязательно надо осмыслить, одного на двадцать куриц, и изволь ему давать, когда он пожелает тебя оттоптать ровно полминуты. Яйца, которые ты собираешься высиживать, у тебя отберут, и не увидишь ты никогда своих деток. Выйдешь на травку – за углом котяра на тебя облизывается, только зазевайся – и пара смрадных перьев от тебя останется. На себя посмотришь – лапы кривые, крылья машут вроде, а не полететь тебе никогда и никуда! И увидит всё это курица, и окинет она своим внезапно прорезавшимся умом картину своего бытия – и что теперь? Повеситься ей на насесте, что ли? Или утопиться в корыте? Насколько это было разумно – лишить курицу ума!

Ирина Петровна, отулыбавшись, всё-таки возразила:

– Наши курочки чистенькие, спокойные…

Действительно, вдалеке, в загончике перед насестом бродили крупные белые несушки, не выражая ни малейшего недовольства своей участью.

– А я вот слышала, что у вас сегодня тушёная курица на ужин, вы что, своих забиваете, на тридцать человек это ж сколько, штук пять надо? Специальный человек есть? Не шофёр ли это Сергей?

– Боже мой! – Ирина Петровна всплеснула руками. – Что вы! Мы покупаем кур готовыми, тушками, тут недалеко, Боровская птицефабрика, слышали? Ещё не хватало – своих курочек забивать. И как вы могли подумать на Серёжу. Серёжа – это сама кротость. Он в пьяном образе человека сбил, отсидел четыре года, вышел, сорвался… Я его нашла у себя во дворе. Он у нас третий год, из постоянных, держится молодчиночкой, только молчит, всё молчит.

– Почему?

– Потерял веру в слова человеческие.

– Понимаю…

– Присядем?

Мы уселись у детской площадки, не из металла и пластика, раскрашенного в жуткие кислотные цвета, а созданной солидными дяденьками из надёжного дерева: брусья, кольца, прыгательный конь, горка… Всё натурального цвета.