Ужасно ведь то, что ты говоришь с человеком так мирно, так доверчиво, а ведь он вполне может тебя взять и убить, а ты смотришь на него заранее, как на лучшайшего и прекраснейшего, кредит ему выдаёшь беспроцентный и платежей не требуешь вообще – такие мы были в нашем 1987 году. Когда нас всех, женских овец, связали и бросили мясникам на убой, конечно, мы были смелые и свободные, и при этом мы были безграмотные идиотки. Ладно, я была безграмотная идиотка. Я ничего толком не знала про постель. Не ожидала, что будет так больно в первый раз и так страшно. Неотвратимо. А уж когда он на третьем свидании сказал: «Тебе сегодня придётся в рот взять», я совсем опешила. Конечно, я знала про это, но никогда не думала, что придётся делать это самой. Сначала было противно и стыдно, он же ничего не объяснял, зачем это надо, просто констатировал факт, что сегодня придётся взять в рот. То, что было в постели, мы никогда не обсуждали за столом, я не представляла себе, какими словами говорить, а Эл не считал нужным. «Ты хочешь знать, что у нас такое с тобой, любовь или дружба? – спросил он однажды. – Отвечу тебе: не знаю!» То есть он так дружил, значит, подумала я не без печали, потому что дома у него вечно паслись «подруги», и они могли оказаться в том же положении, что и я, и тем же самым заниматься с Элом время от времени в постели. И им тоже приходилось, значит, брать в рот, а рты у некоторых были как мощные пасти, и куда было мне, с моими маленькими жалобными губёшками, с ними соревноваться? Любовь оказалась сопряжена с неизвестной наукой-практикой, ничего общего не имеющей с разными задушевными зигзагами. Скорее, что-то медицинское и спортивное проступало. В этой науке-практике были профессионалы, профессионалок я и отыскала, Тишка помог, и стала расспрашивать, бляди были говорливы, охотно делились опытом, но теоретическая подготовка в этих делах помогает слабо. Тренировка нужна, а откуда её взять? И здесь вышел анекдот – друг Тишка рвался предоставить мне искомый тренировочный предмет, аргументируя тем, что это будет дружеский массаж. Зато я смогу доставить блаженство своему Элу.

Моему Элу! Ясное дело, никогда он не был моим, никогда он не будет моим, да и что это может означать, в случае этих жутких омутов вместо глаз, и соблазна в уголках губ, и сотен разбитных девиц, без всяких материальных и духовных к нему претензий? Вот Вася – мой Вася, мой и больше ничей. Я только с ним поняла, какое это необходимое счастье для женщины – не какие-то «вообще мужчины», в расчёте на которых даются все эти кретинские советы («мужчинам нравится, когда…»), но только один, свой, личный мужчина, то есть муж. И как это замечательно придумано – вступать в брак девушкой, чтоб только ему, только для него, и тогда действительно ничего не стыдно и не страшно.

Но никакой сказки такой не получилось, ни у меня, ни у кого, я падшая, всё кончено. Я падшая, потому что меня уронили. Я не могу выяснить степень своей вины, я только прошу граждан судей учесть, что мне было восемнадцать лет и я была овца, начитанная овца, а про любовь знала из стихов и песен, что она есть обыкновенное чудо и таинственная сила, распоряжающаяся жизнью человека любого возраста, что она как нагрянет, так и всё, лапки складывай и подчиняйся. А про то, что придётся открывать рот, мне никто ничего не говорил.

Когда любишь, дни делятся на дни с ним и дни без него – и это разной протяжённости и разного окраса дни. Я всегда была начеку и отзывалась на зов мгновенно – позвонит в час ночи, мчусь в час ночи. Мы всё-таки довольно много времени проводили вместе – и на том рок-фестивале во Дворце молодёжи я держалась возле него, он не возражал. Его группа, которой он писал тексты, в первый день отстрелялась-пропелась и успеха не имела, там шла океанская волна, там обрушивался на нас Башлачёв, предъявлял «группу крови» Цой, а Костя Кинчев появился в чёрном плаще с алым подбоем и вымолвил залу: «Братья!» «Осчастливил принц, вышел весь такой в плаще и говорит – “братья!”» – нехорошо, недобро ухмыльнулся Эл, и я притушила свои восторги. Он был значительно старше этих мальчишек, Ему уже было тридцать шесть, и они пришли ликвидировать Его и всё Его поколение, цедившее годами дрянной, да хоть бы и отменный, кофе и писавшее стихи ни о чём друг для друга. У Его поколения всё уже было кончено, а у этих только начиналось. Любовь для них, падших, не значила ничего, а секс был кое-чем настоящим, чем можно гордиться и похваляться, вроде охотничьих или рыбацких трофеев. Поле самовольства. «Когда я брошу эту девочку, у неё будет синяк во всё сердце…» – как-то продекламировал Он и спросил меня, нравится ли мне, я кивнула и поинтересовалась, не Он ли сочинил (вдруг я – эта девочка?). «Нет, это Ширали». Но зачем Он мне это сказал? Я читала Его стихи, там ничего не было обо мне. Никогда ничего. Бесследно прошла… Да и леший с ними со всеми, поэтами и лжецами в шарфиках и без шарфиков, только как вспомню я эту девочку в сандаликах, у которой в результате и был синяк во всё сердце, реветь хочется.

Не так уж я была плоха, чтобы стать дешёвой куклой по вызову («я сижу один… и чувствую одиночество… не могла бы ты приехать?»), да ещё куклой, которая умеет открывать рот. Но я любила… хотя я сейчас не понимаю, что это значит. На данном историческом и гормональном фоне – не понимаю.

Ценность любви мне вбили в голову точно теми же способами, какими вколотили в башки паломников веру в мощи Серапиона Мокрицкого. Что, всё иллюзия? Неужели – всё? Но ведь солнце светило прямо мне в сердце, и время останавливалось, и я менялась каждый день, и мы просто сидели на кухоньке, курили сигаретки «Интер» и разговаривали о Булгакове, и это всё было внутри блаженства. «На краю отчаяния есть избушка, и это похоже на счастье».

Друг Тишка печально смотрел, как затевается и развивается эта история, и пробовал было просветить меня – «Кать, твой Эл, ну он же… все знают… блядун, Кать…» «Тоже мне, специалист! – раздражалась я. – У тебя твой буратино ботинки новые украл, да?»

Эл даже не особенно следил за безопасностью своего распутства, то есть за тем, чтобы девки не пересекались между собой и поменьше друг о друге знали. Мы, конечно, знали, но никаких сцен не устраивали – на каком таком основании? Всё по свободной воле было. От Него и доброе случалось – готовил же Он меня для поступления в университет, терпеливо, прилежно, не раздражаясь, в нём и вообще сильна была просветительская жилка, педагогический запал. Любил читать вслух Мандельштама, Гумилёва, Хармса и Введенского – всем птицам-девицам, околачивавшимся у него в двух комнатках на Садовой улице (в третьей обитала малоподвижная маман, знатная в прошлом дама-редактор, Элеонора Кибрис). В советских брошюрах того времени неведомые титаны мысли давали сокрушительной силы советы, к примеру: «Лишнюю половую энергию следует направлять на спорт и общественную работу». Это золотое правило. Я думаю, что это истина. Но мы заходились от смеха, показывали советам жирную фигу и лишнюю половую энергию употребляли для собственного удовольствия.

А если бы… Ну если бы да кабы – то Кибрис, несомненно, стал бы профессором и спокойно употреблял бы студенток, но обладая статусом и зарплатой, однако у него не хватило сил лицемерно стиснуть зубы и проползти пару маршей социальной лестницы. Вот чего не было в сайгонских – так это лицемерия. Он не мог и не хотел скрывать от меня свои связи и увлечения, в глубинах души надеясь на вариант из фильма «Восемь с половиной» Феллини. Фильма, который обожали все ходоки, желающие хоть на миг попасть в грёзу главного героя о том, что его женщины станут мирно обитать в одном пространстве, потому что они ведь любят его, так для чего им ссориться и что им делить?