в городские адвокатские конторы, и в крупные имения. Ей ничего не стоило заманивать в лес и на пустоши местных мужчин и женщин.

Мак-Лахлан, опытный полицейский, спросил Мэри-Энн, что толкнуло ее на столь зверские убийства, каких в Шотландии никогда раньше не случалось.

Прекрасная Мэри-Энн ответила, что толкнул ее на это позор.

То была волшебная ночь, и бедная женщина до сих пор помнила все губы, которые она тогда целовала, и все страстные объятия, на которые отвечала, побуждаемая желанием и нежностью, но вот впоследствии она горько раскаялась в своей несдержанности. Она могла бы просто покончить с собой, но это ничего бы не изменило. Мэри-Энн была невыносима мысль, что кто-то из гостей лорда запомнит, как она бегала среди кустов и отдавалась чуть ли не всей Шотландии.

Мэри-Энн повесили в Глазго спустя несколько месяцев, на казнь собралось много народу, и все горько оплакивали ее смерть.

* * *

В сентябре я начал изучать историю. Случалось, я приглашал к себе кого-нибудь из студенток на красное вино с сыром или на пиво с яичницей. Иногда я жарил мясо или тушил баранину с капустой, готовил рыбный суп или маринованную селедку.

Я с напряжением ждал, когда Мария объявит, что получила то место в Стокгольме, на которое претендовала. Однажды вечером она позвонила и попросила разрешения прийти ко мне. Она явилась с большим букетом желтых роз. Розы, как ни странно, предназначались мне. Я не понял цели ее прихода, но все это было явно неспроста.

Мы сидели, склонившись над столом в кухне, и держали друг друга за руки. Я выключил свет. Горела только одна свеча, стоявшая на столе между нами. Мы выпили бутылку красного вина за семь крон.

Я был рад, что Мария вернулась ко мне. Но все-таки попросил ее объяснить, что случилось.

Сперва она сказала, что получила то место в Стокгольме и уезжает в декабре. Я подумал, что, может быть, мне тоже понравится жить в Швеции, но прежде, чем успел что-либо сказать, Мария произнесла нечто навсегда закрывшее мне путь в Стокгольм.

Она посмотрела мне в глаза и сказала, что у нее есть ко мне одна просьба. Но это растянется уже на всю жизнь.

По мне пробежала дрожь. Первый раз мне предлагали что-то, что могло растянуться на всю жизнь. Я смаковал слово «растянуться», оно мне очень нравилось. Это было красивое слово.

— Я хочу забеременеть от тебя до того, как уеду в Стокгольм, — сказала она.

Я снова почувствовал, что из всех знакомых женщин Мария единственная, кого я не всегда понимал. Именно это мне в ней и нравилось. Невозможно любить женщину, которую всегда хорошо понимаешь.

— Я хочу забеременеть от тебя, — повторила она.

Я еще не осознал всех последствий того, что она сказала. Сидел и думал о том, чем обернется для меня переезд в Стокгольм. Нужно ли мне продать свою квартиру в Осло? Или лучше просто на время ее сдать?

Но тут Мария заявила, что не намерена прожить всю жизнь с одним человеком. Этим она не отличается от меня, было сказано мне. Мария хорошо меня знала, я рассказывал ей о всех девушках, которые ко мне приходили. Я почувствовал, что столкнулся в дверях с самим собой.

Мария хотела только родить от меня ребенка. Она призналась, что я единственный мужчина, от которого она хотела бы иметь ребенка, это она поняла еще во время нашей первой встречи на Уллеволсетере, но связать свою жизнь со мной она не может. Она просила меня подарить ей ребенка. Просила, чтобы я, грубо говоря, ее осеменил.

Я засмеялся. Такая мысль была мне по душе. Мне по душе было позволить женщине родить от меня ребенка, не взяв на себя при этом никаких обязательств.

Мы долго сидели и обсуждали ее предложение, но говорили об этом несерьезно. Шутили и смеялись. Мария хотела, чтобы мы начали сейчас же, и это было очень соблазнительно. Мы могли бы быть вместе до тех пор, пока она не забеременеет. После этого она уедет в Стокгольм.

Страха перед возможностью заиметь ребенка у меня не было. Другое дело, окажусь ли я на это способен? Сама мысль взглянуть в глаза собственному ребенку была мне неприятна. Я никогда не любил, чтобы меня гладили по голове или похлопывали по щеке. Как я сам смогу оказаться тем, кто похлопывает ребенка по щеке?

Я учитывал и такие аспекты. Я не хотел иметь ребенка, но мог помочь Марии. Чем дольше мы говорили, тем больше я убеждался, что она предложила мне блестящую идею. Она настаивала на том, что мы должны заключить соглашение. Должны обещать, что не будем искать друг друга после того, как она переедет в Стокгольм, сказала Мария. Мы никогда больше не встретимся. У меня не будет даже ее адреса. Точно так же мы должны поклясться друг другу всем святым, что мое отцовство останется нашей с ней тайной. Мне она сообщит только, кто у нее родится, мальчик или девочка.

Я был так захвачен этим сюжетом, что кровь бросилась мне в голову. Мало сказать, что Мария была мне равна, — она превосходила меня в смелости и одаренности.

Я был совсем не против, чтобы женщина забеременела от меня и родила ребенка, который будет принадлежать только ей. Мне всегда хотелось размножиться, нравилось свободно совокупляться и никогда не прельщало то, что называют авторским правом. У меня не было потребности срывать аплодисменты за свои поступки или за то, что останется после меня, так было с самого детства. Мне никто не аплодировал за вызванные мною такси, и хотя сама по себе это была прекрасная мысль, благодарности за нее я не ждал.

Нам предстояло часто встречаться на этих днях. Это было нелегко. Мне всегда было трудно загадывать вперед дальше, чем на несколько дней. Я внимательно отношусь к прошлому и к тому, что случается в настоящем, но я никогда не вел счет дням, которые еще не наступили. Марии я сказал, что принимаю ее условия и считаю для себя честью, что она захотела родить ребенка именно от меня. Мало того, это для меня истинное удовольствие, сказал я. И мы с ней долго смеялись. Это был вульгарный смех. Но он возбуждал нас.

Прошло несколько изумительных недель, я до сих пор уверен, что лишь тогда и жил по-настоящему.

Наши особые отношения ad hoc[20] мы называли любовью. Но мы не могли целый день лежать в постели и делать ребенка. И