все-таки мы жили вместе двадцать четыре часа в сутки. Мы совершали долгие прогулки и по городу, и по Нурмарке, я рассказывал Марии свои самые безумные истории. Особенно ей понравился рассказ о ювелире, преднамеренно совершившем тройное убийство после своей смерти. Я рассказал ей и сюжет, который продал писателю в «Клубе 7». Ведь она все равно уезжала из страны.

Некоторые истории мне приходилось рассказывать по два-три раза. Мария сказала, что хотела бы выучить их наизусть. Трудность заключалась в том, что я никогда не мог изложить одинаково один и тот же сюжет. Мария то и дело вмешивалась и вносила поправки. Она не понимала, почему лучше меня, почти слово в слово, запоминает то, что я рассказал. Я объяснял это тем, что импровизация — единственное искусство, которым я владею.

Наконец наступил день, которого мы оба ждали, Мария — с радостью, я — с печалью. Тест на беременность оказался положительным, Мария хлопала в ладоши и ликовала. Она пошутила, что я буду «замечательным папой». Мы посмеялись и над этим.

Она прожила в Осло еще месяца два. Теперь мы опять виделись реже. Иногда она звонила мне и спрашивала, не хочу ли я приехать к ней в Крингшё и рассказать какую-нибудь историю, я не заставлял долго себя просить, но мне казалось странным, что частица меня живет в ее теле.

Потом Мария уехала в Стокгольм. Она позвонила мне перед отъездом. На поезд я ее не провожал.

Итак, я оказался подходящим мужчиной, чтобы подарить женщине ребенка, который не должен был мне принадлежать. Почему бы и нет, если Марии так хотелось его иметь? Это было проще простого. Мне это ничего не стоило. Напротив, я считал, что благодарным должен быть я. Но все имеет оборотную сторону, тогда я не думал, что рано или поздно мне придется за это заплатить и что цена окажется высокой. Ведь мы не собирались больше встречаться.

Тем не менее прошло несколько лет, прежде чем наш клятвенный уговор по-настоящему вошел в силу. Мария приезжала с дочкой в Осло четыре раза. Она называла малышку Золотко, но, конечно, у девочки было и другое имя. Думаю, Мария пользовалась этим ласковым прозвищем, чтобы я не узнал настоящего имени ее дочери. Когда я видел девочку в последний раз, ей было почти три года. Тогда мы обновили наш договор: больше мне видеть ребенка не полагалось. Мария не хотела, чтобы у девочки сложилось какое-то представление о ее отце. Да и у меня о ней тоже, если на то пошло, ведь я не был ей настоящим отцом.

Девочка была очень хорошенькая. Мне казалось, что она не похожа ни на Марию, ни на меня, скорее, на мою мать — такие же высокие скулы и широко поставленные глаза. Я представлял себе, что мама родилась заново и это я дал ей новую жизнь. Естественно, я понимал, что все это только фантазии.

Последний раз я видел Марию с девочкой теплым июньским вечером 1975 года. Мы пробыли вместе всего несколько часов и провели их у озера Согнсванн. У нас были с собой раки, французский батон и белое вино. Мы с Марией вспоминали былые времена, а девочка плескалась у края воды с надувным лебедем. Когда она вышла из воды и захотела сока с печеньем, я сам завернул ее в махровое полотенце и вытер досуха — и дочь, и мать разрешили мне это сделать. Я также помог ей надеть платьице, это подразумевалось само собой. Мария когда-то сказала, что из меня получится «замечательный папа».

Золотко сидела на полотенце между Марией и мною, и я рассказал ей длинную сказку или, как я сказал, сагу. Она начала смеяться еще до того, как я стал рассказывать. Не знаю, понимала ли она то, что я говорил, и потому смеялась, но я пытался употреблять шведские слова, чтобы ей было легче меня понять.

Я рассказывал о маленькой девочке, которой было столько же лет, сколько Золотку, ее звали Панина Манина, и она была дочерью директора цирка — самого большого и известного во всем мире.

Цирк приехал в Стокгольм из далекой страны, чтобы поставить свой шатер на Грёна-Люнд в самом центре шведской столицы, он прибыл по приглашению шведского короля и королевы. Длинной вереницей цирковые машины и повозки проехали через Сконе и Смоланд. В них везли слонов и морских львов, медведей и жирафов, лошадей и верблюдов, собак и обезьян. Кроме того, в машинах ехали клоуны и жонглеры, факиры и канатоходцы, дрессировщики и наездники, музыканты и фокусники. Панина Манина была единственным ребенком в этой большой процессии. С ней обращались как с маленькой принцессой, потому что она была дочерью директора цирка, все говорили, что ее ждет судьба знаменитой циркачки.

Золотко сидела прямо, как зажженная свечечка, и слушала мой рассказ, но сама молчала, так что я не был уверен, все ли она понимает. Я надеялся, что она запомнит хотя бы голос, рассказывавший ей эту историю. Я взглянул на Марию, и она сделала мне знак продолжать. Думаю, она была рада, что ее дочка увезет с собой мой рассказ. К тому же Метр сел, прислонившись к дереву, чтобы послушать, чем кончится эта история. Перед тем как сесть, он приподнял свою зеленую фетровую шляпу и заговорщицки мне подмигнул. Кажется, он был в отличном настроении. Наверное, впервые чувствовал себя членом семьи.

Я рассказал, что все машины и цирковые повозки остановились на обеденный отдых возле большого озера в глубине шведских лесов и дочка директора цирка захотела поплескаться в воде, пока другие будут отдыхать.

Директор цирка думал, что за девочкой последит один из клоунов, но клоун почему-то решил, что, пока взрослые будут жарить кабана на большом костре, за девочкой будет приглядывать дрессировщик. Когда несколько часов спустя цирковой поезд собрался ехать дальше, девочки на месте не оказалось, и никто не мог ее найти. Артисты искали ее весь вечер и всю ночь, даже некоторых животных выпустили на свободу в надежде, что те отыщут девочку по запаху, но все было напрасно. Проискав Панину Манину почти весь следующий день, все решили, что она утонула в озере. Два верблюда несколько часов стояли на берегу и пили воду, они все пили и пили, и многим пришло в голову, что, должно быть, верблюды учуяли в воде запах девочки и захотели выпить все озеро до дна. Но в конце концов верблюды утолили жажду, а дочь директора цирка так и