Может, прав Юрка, сказавший, что хорошо, что его не усыновили? Хотя Юрке дико повезло, на мой взгляд. Всегда был ничейным, а тут семья на голову свалилась. И не какая-нибудь там пропащая, пьющая мать, а нормальная. Даже не верится, что такая женщина могла устыдиться ребенка и отдать его. Но Юрка мать не судит, он вообще взял и забыл свои годы детдомовские. И правильно. Я бы на его месте тоже так сделал.

Колька больше всего мне тогда рассказывал, как он в приемной семье работал. Чистил коровник, ухаживал за свиньями. Нет, фермерские дети тоже ухаживали. Трудились все, но что-то там пошло не так. А что — Колька не сказал. А у нас его тунеядцем считали. Я спросил у Кольки: а чего он хотел от приемной семьи? Колька замолчал, а потом сказал, что просто мечтал уехать из «дэдэ». Теперь понимает, что лучше бы он остался. Кто знает, как оно лучше было бы. Я дал Копытину визитку с номером телефона, он со странной усмешкой обещал позвонить мне, я уже спешил на поезд. Только потом дошел до меня смысл его усмешки: у него телефона не было.

Я пошел на перрон, думая, сколько таких Копытиных бродит по земле. Колька, естественно, так и не позвонил. Я все хотел съездить в тот город, где мы встретились, узнать, как он — жив ли еще. Да все некогда было. Через год совесть все-таки загрызла окончательно. Приехал, пробовал через справочную узнать. Тишина. Тогда я решил спросить у вокзальных, может, запомнил кто-нибудь худого рыжего бездомного. Один старик вспомнил. Старик, конечно, и не старик — так, лет пятидесяти человек, не больше. Просто бездомные стареют быстрее. Колька замерз на улице в тот же год, когда мы с ним разговаривали. Я купил беленькой, и мы помянули Копыто. Ушел человек, и ни одна душа не вспомнит о нем. А я даже не спросил, что стало с Юлькой и Галькой, их увезли вместе с Коляном. Где они?

Юрка упоминал счастливчиков. Да, такие были. У них неожиданно находились родственники или просто нормальные усыновители. Любимчики судьбы. А если так подумать — мы с Юркой тоже ведь везунчики.

Две головы — озорная детдомовская и отчаявшаяся домашняя — разработали план побега. В плане было только начало пути, все остальное планировалось сверять по карте. Что мог взять Вовка с собой в дорогу? Да почти ничего. Стащил у Афони свечку, зачем-то немного гвоздей, сухарей попробовал насушить. Еще позаимствовали у географички карту и взяли в библиотеке русско-китайский разговорник. Страсть к новым местам и коллекционированию не пропала даром. Встав на ноги, Вовка подался в археологи в тридцать лет.

На третий день пребывания в детдоме наш местный Базилио подрался не на жизнь, а на смерть с Эдиком. Убегая, он прокричал: «Ненавижу вас всех! Проклятые! Не вернусь сюда!» Вовка бежал на трамвайную остановку, хлюпая разбитым носом. Красная юшка испачкала белую футболку. Ноги были босы. Осенний холод только придавал силы. Влез на заднюю площадку отправляющегося трамвая. Вздохнул с облегчением: оторвался от погони. Хотя погони-то и не было. Бежать… Куда? Домой? Дом сдан квартирантам, тетка присматривает за ним. К ней? Не выгонит, но ведь отведет потом обратно.

Редкие пассажиры искоса поглядывали на босоного мальчишку, одетого в белую футболку с алыми пятнами, похожими на упавшие в снег ягоды рябины. Спортивные штаны пузырились на коленках. Вовка перестал всхлипывать. Какая-то сердобольная старушка протянула ему носовой платок и два яблока. Однако никто не подошел и не спросил, куда он едет один в столь поздний час. К тетке, жившей на противоположном конце города, Вовка явился почти с рассветом, озябший, с синюшными конечностями, с комочками серых репьев в волосах и букетом из пластмассовых кладбищенских цветов. Букет с блеклыми ненастоящими цветами Вовка взял с могилки матери. С конечной остановки трамвая Базиль пошел на кладбище. Он долго плакал, рассказывая матери про новое житье-бытье. Иногда плач переходил в крик: «Зачем ты меня оставила? Забирала бы с собой! Как мне жить там?» Потом Вовка залез на стол, поставленный у чьей-то могилки. Ночи в сентябре холодные. Вовке было нестерпимо холодно, обидно и одиноко. Вот если бы нашелся Трезор.

После маминой смерти пес два дня выл. Соседей это жутко раздражало: «Ишь ты! Покойника нового кличет!» Новый покойник не замедлил появиться через пару-тройку дней. Полуслепой старик сосед спьяну попал под колеса автомобиля. Вот тогда-то Трезор и пропал. Откуда же знать было Вовке, что Трезор был убит за свои «предсказания». За тот вой, что стоял по ночам. Может, пес так оплакивал хозяйку, или жаловался луне, что Вовка остался одинешенек, или просто чуял свою скорую смерть.

Вовка полежал еще немного и побрел к тетке. Тетка жила на соседней с ними улице. Улицы на окраине были все изогнутые, а теткина, прозванная Кишкой, была похожа на аппендикс — короткая, воткнутая в другую, названную официально Длинной. В этом районе, прозванном Лысой горой, он знал каждый закоулок, каждого дворового пса, каждую яблоньку у соседей. Вовка мог с завязанными глазами провести по узкой петляющей тропинке к старому Барскому пруду. Любовь Вовки к частному сектору сохранилась и по сей день. Не может он долго сидеть в квартире. По его словам, в квартире он чувствует себя пчелой на сотах и в нем просыпается желание лететь вон из улья.

Вова остановился перед своим домом. Его построил еще Вовкин дед. Крепенький домик из дубовых шпал с резными наличниками. Дед был почетным железнодорожником. Окна в родном доме темнели квадратами. В темноте не видно было резных наличников. На улице на веревках сушилось, покачиваясь на ветру, чужое белье. Детские вещи. На Вовку накатило отчаяние, злость. Он в детдоме! Мать на кладбище! А здесь кто-то сушит свое белье! Вовка срывал все, что попадалось под руку: какие-то пеленки, ползунки, штаны и кофты. Чужие люди вселились в дом, в их с мамой дом! На этой веревке когда-то висели мамины платья и ее форма проводника. Острая недетская обида душила Вовку. Сорвав чужие вещи, он почувствовал облегчение, словно эта одежда на веревке несла ответственность за случившееся.

Посидев во дворе, Вовка направился к тетке. В теткином доме малиновым светом светилась пара окошек. Старенький угловой торшер в колпаке с бахромой, как маяк, сигналил Вовке: его уже ждут. Он стоял на деревянных, полусгнивших от дождей ступеньках крыльца и думал: зайти или нет. Тетка всплеснула руками: «Батюшки! Да ты синий совсем! Что ты там натворил? Мне звонили…» — и осеклась, увидев кровь на футболке.

Вовка простыл и слег на две недели, оставшись лечиться у родных. Утром тетя позвонила в детский дом, пообещав привезти племянника, как только он выздоровеет.

Зачем он принес в дом цветы, Базилио точно не знал. Они как-то оказались сами собой в его руках. А на вопрос тети: «Где ты их взял?» — ответил: «Мама дала». Тетка, как и все жители пригорода, была немного суеверной. Принести что-либо в дом с кладбища считалось плохой приметой. Но расставаться с цветами Вовка не позволил. Когда пытались разжать руку, Вовка кричал: «Не смейте, мне их мама дала!» Через три дня Базиль пошел на уступки, и букет привязали к дереву над речкой, что была за огородами.