Собираясь к нему, она состригла волосы и переоделась в мужское платье, потому что хотела, чтобы ее интеллект оценивали как таковой, а не как выдающийся для женщины.

— Но, — сказала она, — когда я всё это надела, оказалось, что как раз такая одежда мне и нужна; она душе моей больше подходит. Думаю, ты в состоянии это понять.

— Да, — согласился я. — В театре это естественно.

— Так что я пришла к нему, как оказалось, в своей истинной сущности; как раз поэтому он и обманулся наверно, если можно так сказать. Во всяком случае, он меня поспрашивал — и сказал, что берет. Но к тому времени я уже так его зауважала, что скорей стала бы врать богу, чем ему; вот и рассказала ему всё. На самом деле, Никерат, он человек великой души. Ведь вполне мог бы разозлиться; мог бы подумать, что я всё это затеяла, чтобы его одурачить. А он только сказал, — я подтвердила его мысль, что женщин вполне можно учить философии, если у них есть природная предрасположенность, и что он меня тем более берет. А что до одежды, сказал, что прежде всего надо быть в ладу с духом своим; а потом уже тело.

— И он на самом деле никак тебя не выделяет, ты на равных со всеми?

Жест ее был настолько силен и красноречив, что я решил использовать его на сцене.

— На равных?! Надеюсь, так низко пасть мне не придется. Тоже мне, маковый сироп! Солдат стремится быть таким, как все? Нет, он хочет испытать и проявить себя. А философ? Тоже нет, — ему надо познать себя. Уж лучше быть самой последней в школе Платона, но знать, что есть благо, и мерить им себя, чем сбежать обратно во Флиос и слушать там любые славословия, какие только захочешь. Равенство! Нет уж, Платон меня не оскорбляет. Людей, которых такие вещи волнуют, ты ищи в школах риторики. Здесь такие не водятся.

— Прости, — сказал я. — Артист мог бы и сам догадаться.

Мы сели на скамью под оливой. Стоило мне чуть привыкнуть, и оказалось, что разговаривать с ней даже легче, чем с беззаботной фиванкой Гиллис. Та могла бы выставить целый полк своих любовников, на этой целомудрие написано с ног до головы; но, привычная к мужскому обществу, она была дружелюбна и уверена в себе без намека на дерзость. Похоже, Платон знал своё дело.

Через какое-то время я сказал ей, что встретил в Дельфах Диона. Она засияла:

— Слушай, он наша надежда! Надежда для всего мира!

Я ожидал какой-то похвалы в его адрес, но тут было гораздо больше.

— Ты удивился, что ли? — удивилась она. — Неужто ты вообще ничего не читал из Платона, даже «Республику»? — Я сознался, что не читал. — Ты всё найдешь в Четвертой и Пятой книгах, где он говорит, что человечество не избавится от зла, пока в каком-нибудь великом государстве не воцарится философ, обученный царской власти. Но чтобы люди поверили, что это работает, кто-то ведь должен начать. Он говорит, любая политика сегодня похожа на корабль под управлением полуслепого капитана. Команда знает, что он сбился с курса, и готовится к бунту; но если им повезет добраться до кормила, лучше не станет, потому что ни один из них не имеет понятия о навигации, они не знают даже о существовании такой науки. Если подойдет настоящий кормчий и скажет им: «Ориентируйся по Арктуру», — они поднимут его на смех; скажут — придурок, на звездах помешанный… Так вот, философ и есть кормчий. Он знает, где гавань, а где рифы; он знает неподвижные звезды. Но люди цепляются за иллюзии свои. И их предрассудки не исчезнут, пока такой человек не возьмется за руль и не покажет им… Когда он проведет их мимо скал, всяким домыслам придет конец. Ведь никому не захочется тонуть, если можно спастись, верно же?

Она умолкла, чтобы дать мне возможность ответить. Философы часто делают такую паузу; точь-в-точь как актеры-комики, но этого им лучше не говорить.

— Разумеется, верно! — ответил я.

— Так вот, когда Дион получит свой корабль — начнется новая эра.

Я изумился:

— Он что, переворот затевает?

— Ну что ты! Как ты мог подумать?! Ведь он друг Платона; а Платон всегда учил, что насилие и предательство порождают лишь подобие своё. То же самое утверждает и Пифагор, мудрейший из людей.

— Так на что же он надеется? Верно, он словно богами создан царем быть; но у Дионисия есть наследник.

— Он своего наследника презирает.

— Но кровь есть кровь; в решающий момент она всего важней.

— Иногда гордость оказывается важнее. Дионисий не для того создавал свою державу, чтобы отдать ее карфагенянам после смерти.

— Он такого мнения о своем сыне?

— Так все говорят. Он с раннего детства держал сына в постоянном страхе, а теперь презирает за трусость.

— Он и в самом деле трус?

— Может быть. А может, он просто жить хочет; и придумал себе такую личину… На войне старому Дионисию храбрости вполне хватает; но за каждым стулом ему мерещится убийца. Ты знаешь, что даже члены его семьи не могут зайти к нему, пока их не обыщут? Догола раздевают! Почти с самого детства молодой Дионисий, сын старого, живет в постоянном страхе, что отец заподозрит его в каком-нибудь заговоре и решит от него избавиться. Он никогда и близко не подходил к общественным делам; разве что жертву приносил на играх или освящал постройку над источником, да и то редко.

— Ну знаешь, от зарезанной коровы трудно ждать молока. На что же рассчитывает его отец?

— А кто знает, как рассуждает дурная, необученная голова? Достоверно только одно: Диону он верит больше, чем кому-либо еще. Диона даже не обыскивают, потому что тиран знает его — и уверен, что на предательство он не способен. Дион ему родня не по крови, а по женитьбе; но Дион из древней аристократии, а Дионисий — никто; Диона уважают во всей Элладе и готовы иметь с ним дело как с послом Сиракуз, а Дионисию и ближайший сосед не поверит; Дион солдат, проверенный в боях, его люди за ним в огонь пойдут… Он даже не всегда приказы выполнял. Его посылали в карательные экспедиции, страху нагнать; а он вместо того вершил правосудие и завоевал всеобщее уважение… Однако наследника обыскивают, а его нет.

— Это всё прекрасно. Но, по-моему, только философ может обойти собственного сына, чтобы выбрать наследника по достоинствам его.

— Да, конечно. Мы на это и не рассчитываем. Но у Дионисия есть еще два сына от второй жены, а она сестра Диона. Они еще слишком малы, но он помогал их воспитывать; старший души в нем не чает. Возможно Дионисий назначит наследником его, и тогда у Диона появится возможность что-то сделать. Ведь ему не нужна внешняя сторона власти, — роскошь, почести и всё такое, — нужна лишь возможность сделать город таким, чтобы в нем царил не человек, а закон.

По тому, как она это сказала, я понял — цитирует; и догадался, что Платона.

— Какой закон? — спросил я. — Афинский?

— Ой, Никерат, ну как с тобой разговаривать, пока ты «Республику» не прочитал? Послушай. Подожди здесь; я посмотрю, может она в библиотеке свободна. Но ты беречь ее будешь? Если она пропадет, у меня денег на копию не хватит; мне придется самой ее делать с воска, а на это не меньше года уйдет.