Как и предсказывал Анаксий, имя Дионисия никаких отрицательных эмоций не вызвало; а вот Гермиппа встретили смехом, потому что в последний раз он выступал в комедии. Комедийные актеры, по природе вещей, более узнаваемы, чем трагики; и уж если зрители запомнили, как ты размахивал связкой сосисок, — да еще и гигантским фаллосом в придачу, — позолоченного венка явно не хватит, чтобы они это позабыли. Если Гермиппу тот смех и не шибко понравился, вида он не подал; поклонился как положено. Он был стойкий мужик; он мне нравился несмотря на все его выходки. Здорово, что он был с нами тогда, это публику к нам расположило; так я и сказал Анаксию, чуть погодя.

— Да плюнь ты на этого клоуна! — ответил он. — Дай мне забыть о нем, пока это у меня получается. Дионисию дали второй приз, когда относились к нему гораздо хуже, чем сейчас. По-моему, тебе не стоит так уж волноваться.

Я чуть было не заспорил, но потом появилась новая мысль:

— Дорогой мой, — говорю, — ты уж не серчай пожалуйста, но честно говоря, я сейчас натянут, как лира, из-за этой вашей склоки с Гермиппом. Просто поразительно, как ты ухитряешься уживаться с ним. Но я всё время боюсь, что сорвешься в день представления, а от этого так много зависит… Честное слово, не сплю по ночам.

— Нико, милый! — ответил он тотчас. — Неужто ты всерьез полагаешь, что какой-то Гермипп сможет вывести из равновесия меня? Все мы под богом ходим; может снег пойти, или жена Великого Архонта рожать начнет в театре, или фиванцы границу перейдут… Вот где настоящие проблемы; будем молиться Вакху, чтобы он этого не допустил. Но Гермипп… Давай лучше думать о чем-нибудь серьезном.

В результате, на генеральной репетиции он был сама обходительность; а Гермипп, на самом деле очень хороший актер, работал так, что времени дурачиться у него не осталось. «Слишком хорошо всё идет, — думал я. — Не иначе, на премьере что-нибудь стрясется.» Но при моем выезде на колеснице, вслед за Гермесом, одна из лошадей вытянула шею, схватила маску Гермиппа за парик, вероятно решив, что это солома, и сдернула его напрочь. Мы хохотали чуть ни до тошноты, а потом естественно стало полегче.

Но вот подошло время судьбоносного жребия на очередность постановок. В тот день шел дождь, но мы присоединились к толпе актеров и спонсоров, ожидавших в колоннаде театра, когда появятся списки.

Первые дни нас не касались: на Ленеях царствует комедия, и всё начинается с нее. Потом идут трилогии с финалом сатирического фарса, по одной каждый день. И только под самый конец одиночные пьесы. Появился список, в колоннаде заговорили о нем, и мы узнали, что выступаем последними; не считая комического финала.

Если такое случается на Дионисии, это удача без вопросов. Но во время зимнего фестиваля, как Ленеи, ты до самого последнего дня не знаешь, благословение это или проклятье. Если хлестанет ливень или резкий ветер поднимется, то все старики и люди болезненные, или просто плохо одетые, начинают расходиться по домам. А остальные становятся беспокойны; кто размяться выходит, кто облегчиться; и думают уже больше о горячем супе, который дома ждет; настроение у всех портится, и угодить им становится трудно. Зато если день окажется погожим, то у тебя самое заметное место на афишах, да и в программе тоже. Безмятежность и снисходительность публики в такие дни у артистов в пословицу вошла. Неудивительно, что и Зевсу, и Дионису, и Аполлону-Гелиосу так много жертвоприношений достается, заранее.

Накануне фестиваля я лежал и слушал шум полуночных обрядов; женщины носились по улицам, — изо всех сил стараясь кричать, будто менады в горах, играя в опасность, как всегда на Ленеях, — и увивали гирляндами Царя Виноградных Стволов, чтобы не гневался за подрезку. Всю ночь не давали уснуть их гимны, вопли «О, Вакх!» и красные сполохи факелов у меня на потолке. Уже под утро я услышал, как проходила под окном их компания, уже с потухшими факелами, дрожа, ворча и жалуясь на дождь.

Утром было облачно. Не такая скверная погода, чтобы представление отменять, но серая, угрожающая. Во время первой из комедий стало настолько черно, что люди побоялись из домов выходить; театр оказался наполовину пуст. Если бы труппа не поддалась настроению, — я думаю, пьеса могла бы и выиграть. Потом немного прояснилось, театр наполнился; ничуть не лучшую пьесу приняли хорошо и присудили ей приз.

В день, когда начался конкурс трагедий, поднялся ветер. Зрители приходили замотавшись до самых глаз, натянув на голову плащ, а то и два, у кого они были. Ветер рвал одежды с актеров и с хора; флейтисту, у которого руки были заняты игрой, платье закинуло на голову, обнажив всю спину. Протагонист, игравший Беллерофона, в этот момент исполнял очень серьезный речитатив, — а тут такая сцена! В следующей части трилогии он должен был влететь верхом на Пегасе. У меня просто сердце кровью обливалось за него, когда он болтался там взад-вперед, а публика визжала или хохотала. Конечно, пьеса оказалась загублена; но это была средненькая работа, так что вряд ли у нее был хоть какой-нибудь шанс.

На другое утро ветер был еще сильнее. Женский хор нарядили в длинные шарфы, вопиющая глупость на Ленеях: во время танца они запутались друг в друге и пришлось им разматываться. А поскольку хор состоял из мальчишек, они естественно хихикать начали. Вряд ли им хоть раз пришлось присесть за ту неделю, что тренер работал с ними. Пьеса было неровной: поэт сказал в первой части всё, что мог, а замахнулся на трилогию. Во время последней части ветер стал стихать и выглянуло солнце; но публика уже притомилась и жаждала фарса.

А следующий день был наш.

Спать я не мог. Подумал было о маковом сиропе, но от него тупеешь, уж лучше усталость. Наконец едва не заснул, но тут прошла свадебная процессия, с шумом, с песнями; в этот месяц свадьбы почти каждую ночь. Я вздрогнул, перевернулся, встал, и высунул руку в окно; воздух морозный, но ветра не было. В слабом свете ночного неба разглядел Аполлона в деревянной рамке. Раз уж я был на ногах, то зажег маленькую глиняную лампу и поставил ее перед маской. Пламя чуть колыхалось в дуновении от окна; глазницы смотрели на меня; казалось, изучающе, но спокойно. Я вернулся в кровать и лег, задумавшись. А потом вдруг проснулся — уже на рассвете; лампа догорела, щебетали птицы… Небо было ясно.

Я вскочил и выглянул наружу. Мягкая белая изморозь опушила края олеандровых листьев и черные лозы винограда во дворе. Пар от дыхания висел неподвижно.

Я обмотался одеялом и начал упражнения возле окна. Голос звучал ровно и гибко. Какая-то взъерошенная птица в винограде засвистела так похоже на флейту, что я еще и кусок речитатива пропел. Я раздул угли в очаге и подогрел вина, добавив в него несколько яиц, белой муки и мёда. В такие дни этот старинный рецепт мне в самый раз. И, зная, что ничего больше есть уже не буду, накрошил туда немного хлеба. Потом собрал крошки со стола, высыпал их за окно своему флейтисту, помолился перед маской Аполлона и возлил ему приношение.

Выходя из дому, я чувствовал себя отлично, согрелся даже. Хозяин мой, вместе с женой, специально выглянули в окно, чтобы пожелать мне удачи. Вообще-то они меня редко замечали; разве что отслеживали, кого я по вечерам привожу; потому такое внимание я посчитал доброй приметой. Небо явно прояснялось. И хотя пальцы еще пощипывало, чувствовалось, что становится теплее.