— Знаете, в чем корень всех проблем? Здесь, в Нидерландах? — Стан глубоко вздохнул и посмотрел на Мириам.

Впервые за весь вечер она присмотрелась к его одежде. Белая фирменная сорочка и темно-серый полотняный пиджак. Отнюдь не форменная одежда человека, который пытается быть другим, — в более поздних репортажах со съемок других его фильмов исчезли и камуфляж, и ковбойская шляпа, припомнила Мириам.

— Это то, что здесь я за все должен просить прощения, — продолжал он. — Буквально за все. И что мне почти всегда становится совестно. Вот как только что, когда девчушки подошли за автографом. Я готов сквозь землю провалиться. Я ведь вижу вас обоих, Бена во всяком случае, и читаю на ваших лицах: господи, он же ног под собой не чует! Воображает, что он — величина! Но я-то вовсе так не думаю. В общем, в глубине души мне ой как нравится наслаждаться мыслью, что я до некоторой степени знаменитость. Но в Нидерландах это словно бы под запретом. В Америке люди подходят к тебе, благодарят за фильмы. В Америке тебе незачем стыдиться, что ты умеешь делать кино лучше, чем сантехник. И тот же сантехник жмет тебе руку и благодарит за доставленное удовольствие.

Он покачал головой и виновато улыбнулся Мириам.

— Извини, если я тут несу околесицу. Но порой это меня просто достает. Здешняя скучища. Однако все забывается, когда долго отсутствуешь.

Мириам хотела что-нибудь сказать — хотела сказать Стану, что ей нравится его пиджак, что он ему очень идет, но тут она увидела в конце зала Бена, тот выходил из туалета. Казалось, он позабыл, где их столик, потому что сначала долго озирался по сторонам, а потом двинулся к бару.

— Пожалуй, самое удивительное, что я приезжаю и никто ничего не говорит. — Стан подлил себе белого вина. — Поначалу я как-то не замечал, но когда стал присматриваться, то мне это показалось странным.

Тем временем Бен добрался до бара. Мириам почувствовала внутри волну бессильного гнева, когда увидела, как муж подзывает барменшу.

— Вам не скучно?

— Нисколько, — быстро ответила Мириам. Она заметила, что Стан проследил ее взгляд, но явно не понял, на кого она смотрела.

— Видите ли, я вовсе не жду комплиментов, — продолжил он. — Или признания. Все это давно позади. Странно только, что никто не говорит ни слова. Все мои однокашники, люди из нидерландского мира кино, смотрят на меня с ухмылочкой. Никто и никогда не заговаривает об Америке, моем отъезде или о моих фильмах, да, тем более о моих фильмах. Весьма удивительное молчание, чем-то напоминающее ситуацию с смертельно больным. Не говоришь — значит, этого нет. Повторяю, мне не нужно, чтобы меня похлопывали по плечу, не об этом речь, но было бы естественнее, если бы кто-нибудь из здешних киношников, с кем я учился, сказал: «Знаешь, Стан, снимаю шляпу, ты все же это сделал, без гроша уехал в Америку и там добился успеха. И нам бы всем этого хотелось, честно говоря».

Мириам видела, как Бен у стойки бара осушил очередную рюмку и снова подозвал барменшу. Она думала о нынешнем вечере, о заказанном ужине, который вот-вот начнется, и глубоко вздохнула.

— Нет, точно, я вам надоел, — произнес Стан с широкой улыбкой. — Я же вижу. Ладно, буду молчать.

— Нет-нет. Просто…

Она не договорила, продолжая смотреть в сторону бара, на сей раз специально неотрывно, чтобы Стан увидел то, что наблюдала она.

— И самое последнее. — Стан продолжал смотреть на нее. — В этом-то и вся закавыка давешней ситуации. С девчушками. Ведь простые люди здесь, в Нидерландах, ведут себя нормально. Выражают восхищение по поводу чего-то, что им нравится, так же открыто и спонтанно, как в Америке. Но когда они подходят к твоему столику за автографом, внезапно встречаются два мира. Мир творца и мир почитателя — и замалчиваемый мир, мир тишины, где находятся творец и его коллеги. Коллеги, которые договорились между собой, что сделанное мною недостойно внимания. И не существует. Однако в такой момент оно как раз и существует, и меня прямо-таки обуревает желание извиниться за мою известность. За мой успех. Можно подумать, мы когда-то сговорились, что всем скопом запишемся в неудачники. А я нарушил эту договоренность.

Бен тем временем держал в руках уже второй стакан. Мириам возмущенно подняла брови, и Стан невольно повернулся в ту сторону. Краешком глаз она видела, как Бен осушил и этот стакан, но ее внимание сосредоточилось на Стане.

Сперва на его лице отразилось удивление, сменившееся затем выражением грусти. Он забарабанил пальцами по столу.

— Боюсь, я слишком много вам рассказал, — обронил он, не отрывая глаз от бара. — Я имею в виду, все, что я рассказал, вы и так знали. Разве только вот что: у Бена когда-то было то, что можно называть индивидуальностью. Все в академии так считали. Но он обращался с нею халатно. Слишком старался приспособиться к обстоятельствам.

Бен между тем отлепился от бара и шел среди столиков, было видно, что он пытается идти по прямой, как человек, не желающий показаться пьяным, но достигающий обратного эффекта.

— Он считает, что в Голливуде мне ограничивают свободу, — сказал Стан. — В какой-то мере он прав. Но он решительно заблуждается, если считает, что сам свободен здесь, в Нидерландах. Это видно по его же фильмам. В каждом из них, безусловно, есть нечто замечательное, но в глаза-то бросаются в первую очередь компромиссы, шажочки назад в угоду тем или иным персонам, попытки приспособиться к господствующему вкусу.

Бен плюхнулся на свой стул, по его лицу блуждала широкая пьяная ухмылка, он взглянул на Мириам, потом на Стана и снова на Мириам.

— Надеюсь, я не помешал? — Он не переставал ухмыляться. — Если я лишний, скажите, ладно?

Было это несколько лет назад. С тех пор Стан успел снять «Дрожь», фильм, который обошел экраны всего мира. До «Дрожи» он был более-менее известным американским режиссером нидерландского происхождения. А теперь вдруг стал мировой знаменитостью. Рассказ о девочке-подростке не от мира сего, которая уверена, что она родом с другой планеты, и накладывает на себя руки, считая, что это единственный путь «домой», убедил самых упрямых скептиков в Нидерландах. Все вдруг словно совершили эпохальное открытие: в Нидерландах появился гений, талант — этакий новый Рембрандт или Ван Гог. В рецензиях подчеркивалось нидерландское происхождение известного режиссера — как будто «все мы сообща» внесли свою лепту в мировой успех. Так Стэнли Форбс из нидерландца-беглеца вмиг превратился в классную статью национального экспорта, вроде тюльпанов или сыра из Алкмара. Телевизионщики снова отправились в Лос-Анджелес — однако из их репортажей исчезли давние циничные ухмылочки. Со своей стороны и Стан старательно оберегал примирение с родиной: исчезли фото с бассейнами и сигарами, зато появился уравновешенный и улыбающийся Стан, сидящий за письменным столом в какой-нибудь конторе с опущенными жалюзи. Стан, который охотно признается, что порой готов убить за простой бутерброд с единственной и неповторимой «голландской селедочкой», или Стан, сентиментально-умиленно вспоминающий амстердамские «коричневые кафе» с чугунными печками и мокрыми дождевиками.