И по мере того, как наступало улучшение, сама Оля отдалялась от меня. Нет, она по-прежнему радовалась моему приходу и смотрела на меня со смесью надежды и восторга, но, похоже, больше не собиралась падать в мои объятия. Поправляясь, она словно выстроила вокруг себя стену, и я не мог понять, от кого она пытается защититься ‒ от меня или от себя самой.

Ее фразы становились дежурными, ответы односложными и только по делу, и сама она становилась прежней – приехавшей из города учительницей, далекой и закрытой, просто пациенткой, без личности и сути. И это очень огорчало меня, потому что я больше не хотел быть для нее просто врачом. Я знал, что не имею права на отношения с ней, что скоро уеду, и лучше было бы ничего не начинать, но мне было обидно, ведь я же видел, что с ее стороны чувство было! Мне хотелось только подтверждения, намека, знака, и я как будто действительно верил, что этого мне будет достаточно.

И почему-то мне вовсе не казалось свинством уехать и оставить ее с разбитым сердцем, напротив, я считал, что каждый из нас заслужил свой кусочек счастья и мы в состоянии дать его друг другу.

Но как бы то ни было, настал день, когда мне пришлось сказать, что опасность позади и больше я на осмотр не приду. Я пригласил ее на прием через неделю. Мне показалось, что она как будто ждала этого, но все-таки немного огорчилась.

– Скоро я уеду, ‒ сказала она. – Вот уже и отпуск заканчивается.

Мне показалось, что она говорит не об отпуске.

– Но… ведь вы придете на прием? – Я вдруг испугался, что она вот так уедет и я ее больше не увижу. Она улыбнулась и кивнула. Мне было пора. За окном начинало темнеть, собирался дождь. Оля больше не сказала ничего. Я собрался и вышел.

Прошла неделя. Я маялся, думая о ней. Боролся с искушением зайти, просто узнать, как дела, уже не как врач, а просто как хороший знакомый. Думал, не пригласить ли ее куда-нибудь, но, во-первых, было некуда, а во-вторых, я совсем закрутился и освобождался только поздно вечером. Вовсю шел сенокос, и каждый день народ валился с ног, то с больной спиной, то с тепловым ударом, то еще с чем-нибудь, и все они приходили к нам в приемное и требовали мазей, таблеток и больничных листов…

Я так больше к ней и не пришел.

Она явилась на прием почти здоровой. Я осмотрел ее, выслушал дыхание, сердцебиение и написал в заключительном осмотре «Пневмония. Реконвалесценция». Тем не менее я рекомендовал рентгенографию легких, как только она вернется в Н-ск, рассказал о питании, образе жизни. В общем, дал обычные рекомендации, как восстановить организм после тяжелой инфекции. Порекомендовал также сдать общий анализ крови. Посоветовал чаще бывать на свежем воздухе.

– Я уезжаю сегодня, ‒ сказала Оля. – Спасибо Вам.

– Не за что, ‒ ответил я. – Счастливого пути, Ольга. Постарайтесь больше не болеть.

У меня кончились слова. Возможно, надо было что-то сказать, но я не знал, что. Она уезжает, я скоро исчезну из этого мира. Все, как и должно быть.

Она достала из сумки что-то, обернутое газетой.

– Вот обещанная вам книга. Вернете ее моей тете, когда прочитаете.

Я поблагодарил. Оля улыбнулась и вышла. За дверью зашумел народ, влетел следующий пациент. Он спешил, ему срочно нужно было списаться с больничного, его ждали где-то в колхозе, где без него встала вся работа, потом за ним вбежал еще один точно такой же незаменимый. День был пустой, «бумажный», и я, в основном, занимался бюрократией – списывал с бюллетеня, писал медотводы от тяжелого физического труда, которые никто не собирался соблюдать. Похоже, заканчивалась эпидемия ОРЗ, и поток заболевших иссяк.

О книге я вспомнил в самом конце дня, а развернуть решился уже дома. Кто его знает, как окружающие отнесутся к чтению «нерекомендованной» литературы.

Книга в бумажном переплете, видимо, знавала лучшие времена. Она была сильно истрепана, что вполне объяснимо, если учесть, что ее читали из-под полы, в самых, видимо, неожиданных местах. На обложке красовались пятна, а внутри она была заботливо подклеена белой полосой. Такая же полоска защищала и переплет, который едва держался на тонких ниточках. В книгу был вложена бумага, которую я сперва принял за техническую конструкцию, но потом сообразил, что вряд ли кто-то будет чинить книгу тетрадным листком. Я вынул его, − двойной, очень плотный, в клеточку, и прочел:

«Сердце к сердцу не приковано,

Если хочешь – уходи.

Много счастья уготовано

Тем, кто волен на пути…

Дни томлений острых прожиты

Вместе с белою зимой.

Отчего же, отчего же ты

Лучше, чем избранник мой?»

А.А.А. 19111

Доктору на память об одном случае пневмонии, с благодарностью от Ольги Яковлевны Зарецкой, деревня Н., Н-ская область, июль 1952г. Буду рада письму…»

Далее красивым женским почерком был указан почтовый адрес, куда я мог это письмо отправить. Буквы были выведены, словно кисточкой, – с пером и чернильницей она явно умела обращаться куда лучше меня.

Я перечитал, и у меня защемило сердце. Я сложил письмо в несколько раз и убрал в самый дальний угол чемодана.

Завтра заканчивался мой срок пребывания в прошлом. Подробностей отправки назад я не знал, инструкция предписывала мне завтрашним утром выехать из деревни попутным транспортом.

Перед этим сегодня мне предстояло дождаться следующего доктора, направленного работать сюда. Судя по тому, что на инструктаже меня не предупреждали об еще одном «человеке из будущего», ждали мы кого-то из местных. Ставка была свободна и пока что замещалась молодыми кадрами, по очереди приезжавшими сюда набираться опыта со всех концов необъятной страны. Доктора ждали, как водится, целый день, точного времени прибытия никто не знал. К тому же в этот раз ожидался не доктор, а докторша.

Моя сменщица прибыла поздно вечером, в отличие от меня ее доставили прямо до больницы на возу, прицепленном позади трактора. Была она щуплого телосложения, если не сказать худенькая, и, судя по выражению ее лица, дорога доставила ей мало удовольствия. Вначале я решил, что она меня порядком постарше ‒ такое строгое и серьезное у нее было лицо, и только вблизи рассмотрел, что почти ровесница.

Я подбежал к возу, поздоровался, принял чемодан. Представился по всей форме, отрекомендовался местным доктором. Она проворно соскочила со своего «экипажа» и, протянув мне руку, неожиданно твердо (так мне показалось) сказала: «Люда». Я обрадовался, что не придется раскланиваться друг перед другом, путаясь в именах-отчествах, и тоже представился по имени. Мы немного поговорили, общаться с ней оказалось неожиданно легко.

Она все-таки была немного старше ‒ выдавали уверенность и спокойствие, заметные лишь со стороны и неуловимо отличавшие ординатора второго года от человека, только поступившего в интернатуру. Кроме того, девушка оказалась хирургом, и я почти с завистью подумал, сколько всего ей, наверное, уже доводилось делать самой. Рассказы о том, как в послевоенные годы учили будущих хирургов, сразу приучая их к самостоятельности и ответственности, я слышал от пожилых преподавателей неоднократно и только вздыхал: в наше время ребята стояли в очередь на ассистенцию, мечтая, чтобы оперирующий хирург разрешил хотя бы узел завязать.