– Это был наш мостик к следующей картине «Неоконченная пьеса для механического пианино», где для Юры уже просто писалась роль. И сумасшедшее удовольствие была эта работа – то, как мы искали и находили образ Войницева… Мы понимали, что Серж – это такое большое, трогательное, глупое, наивное, слабое и в то же время очень искреннее и честное существо – такой Пьер Безухов, только глупый.

Но глупость тоже бывает разная. Это была, скорее, такая звенящая ограниченность. Труднее всего играть это. Потому что Серж говорит простые банальные вещи. И в общем, людям нормальным эти мысли могут показаться естественными: «Вольтер, маман и ты… впрочем, еще и Глинка…»

Все это никак не резало ухо обывателя. Человек любит Вольтера, маман, свою жену и Глинку – чего уж тут поделаешь? Самое сложное – так сыграть, чтобы это стало смешным. И Юра делал это ювелирно, на каких-то невероятных полутонах.

Его образ родился от походки героя – это Юра предложил сам. У него было плоскостопие, поэтому ему специально делали очень большие ботинки. А еще он поджимал пальцы на ногах, поэтому его походка становилась такая… шлепающая. Он шел, как ходят плоскостопные люди, – шлепая. И как только он пошел этой походкой, все слилось в один образ: и шляпа с высокой тульей, и огромные руки, и трость, и косоворотка. Все сразу заработало…

* * *

Михалков высоко ценил актерское мастерство друга:

– Юра тончайший артист. У него были потрясающие интуиция и вкус. Он точно чувствовал тонкость юмора. Он не мог играть средне: мол, это проходная сцена… Он не мог быть просто тупо органичным артистом, который очень хорошо произносит текст и все делает очень мило…

Он был по-настоящему театральным артистом – но в самом прекрасном смысле этого слова. Поэтому все его реакции, все повороты характера его героя были удивительно крупны. Но эта крупность была не театральным нажимом, а выразительным мощным мазком – как у художников «Бубнового валета», скажем. Такой жирный, сочный, очень на своем месте.

И в то же время он держал тонкость паузы. Вдруг – дрогнувший голос, вдруг – наполнившиеся слезами глаза… Это он делал просто ювелирно. И в этом отношении сегодня я не знаю такого актера. Может, только Олег Меньшиков…

* * *

– Ему совсем не мешала его театральность, – размышляет Михалков. – Вообще, многое тут зависит от режиссера. Я не о себе, любимом, но, в принципе, артист это чувствует и знает, как эту «театральность» убрать…

Другой режиссер скажет: «Ну что вы так наигрываете? Давайте полегче!»

А ведь это тоже можно использовать. Надо просто не останавливать артиста, а на той же скорости пустить чуть в другую сторону. Ведь его можно напугать, остановить – и он не будет знать, что делать. А можно подкорректировать: отлично, только чуть левее возьми – и все!

Юра был как выезженный скакун. Он мог по ходу импровизировать – достаточно было из-за камеры ему шепнуть, что делать, и он мгновенно разворачивался, и это было абсолютно органично. Он был совершенно мастерский импровизатор. Хотя он, как и я, любил импровизацию хорошо подготовленную, а не просто спонтанную – оттого, что не знаешь, что делать…

* * *

После «Неоконченной пьесы» был «Обломов». И все заранее знали – Штольца будет играть Богатырев. Хотя, по-моему, он хотел пробоваться и на роль Обломова. Но было много тех, кто хотел и имел право на это, в том числе и Александр Калягин. Но уже как бы априори Обломова должен был играть Олег Табаков. Это должен был делать именно он – хорошо ли это, плохо ли, молод он или стар… И он сыграл, на мой взгляд, достаточно убедительно.

Мне кажется, что Юра очень очеловечил Штольца. Он сделал из него не бездушную машину, а человека, который просто искренне не понимает, что такое русская душа. Он знает точно: то, что он предлагает, – это правильно, это хорошо. И не может заглянуть за эту границу, дальше. И в этой незыблемой убежденности Штольца, что именно так хорошо, так правильно для Обломова, Юра достиг высокой убедительности.

Квинтэссенция этой роли – эпизод, когда отец провожает мальчика Штольца учиться. В сцене прощания с отцом Юра сыграл безупречно точно. И конечно же для меня чрезвычайно важна сцена в бане. Эти две кульминации Юра провел замечательно.

* * *

На площадке Юру ждали всегда. Шептались: «Идет, идет…» Когда он приходил – сразу занимал огромное количество места. Такой необъятный шар вкатывался.

Бывало, он капризничал… Бывало, ждал особого внимания… Бывало, обижался. Бывало, даже требовал унижения. Юра был из тех артистов, которых нельзя жалеть.

Но! Его можно было жалеть и помогать ему – в жизни. Например, он страдал оттого, что его не узнают. Но на площадке он сразу лишался этой привилегии. Он мог долго искать решение сцены, но, когда появлялся результат, все снималось мгновенно. То есть после всех этих скандалов, унижения, криков: «Стоп, снято!» – получалось то, что надо.

Потому что Юра был человек творческий. Ему было важно понимать, что все его труды и все унижения – не просто так, а чтобы достичь цели, желаемого результата. Нельзя просто так унижать артиста и быть с ним жестким лишь для того, чтобы самоутвердиться за его счет…

* * *

В «Родне» у него была абсолютно характерная роль Стасика, в которой Юра просто купался. Она не такая большая, но каждый раз все в группе ждали его с нетерпением… Мы ему сделали потрясающий парик – придумали яйцевидную голову с плешью, грим, накладной животик… Там столько было всего придумано – и то, что он коряги собирает, и как одет… Все сплошная импровизация. И он сам предлагал, и Нонна Мордюкова – в этом отношении она тоже человек замечательный. Знаменитый танец в ресторане, правда, специально ставили. И ему, и ей. Получился гротеск на грани буффонады…

* * *

Для Юры главное было – поймать точную интонацию. Когда ловил – дальше уже все катилось само собой… Он очень страдал до того момента, пока не находил эту интонацию. До тех пор все было мучительно, он жутко ныл: ну как? как? Но стоило ему ухватиться за деталь, вроде поджатых пальцев ног, – все, уже можно было оставлять его спокойно.

Для него была написана роль генерала Радлова в «Сибирском цирюльнике»… Это в дальнейшем вызвало определенную проблему. Алексею Петренко об этом сказали. Он правильно предположил: если писалось для Юры – мы уже проиграли в голове все, как это должно быть, как генерал должен себя вести… И умный Петренко, еще не зная концепции образа генерала, уже сразу отказался: только не требуй от меня того, что делал Юра, он замечательный артист, но я совсем другой…

В результате он сделал все то же, что я хотел от Богатырева, – конечно, с определенными коррективами в сторону таланта Алексея Васильевича… Кстати, идея с прорубью была его: «Ну как? Давай сделаем!» Не знаю, пошел бы на это Юра.

* * *

Богатырев на все рискованные предложения Михалкова всегда вначале отвечал отказом: «Что? Нет, никогда!» А потом соглашался. Он мог, например, спрыгнуть с девятнадцатиметровой высоты в реку на съемках фильма «Свой среди чужих…».