Посовещались, оглядели окрестности. Дождь перестал. Низко над землей тащило тяжелые облака. По крайней мере, авиации не будет! Земля была покрыта кашей из сырого снега, талой воды и грязи. Разглядели в километре от завода подбитую «тридцатьчетверку». Таранец приказал мне, Лене Кибалке и еще одному танкисту поздоровее сходить и отсоединить кусок гусеницы. Мы стали молча собираться, взяли автоматы, запасные диски, по две гранаты. Старлею это не понравилось.

— Вы чего, воевать собрались? Не хватало еще стрельбы. Нас, как в мышеловке, здесь прихлопнут. Отставить гранаты!

— Мы в мышеловку сами себя загнали, — ответил я. — А в плен попадать не собираемся, поэтому и оружие берем.

Таранец покраснел от злости, с полминуты раздумывал, потом брякнул, видимо, тоже от злости:

— Если на фрицев наткнетесь и будет стрельба, уходите от завода в сторону. Не вздумайте на нас немцев навести.

— Сидите спокойно, товарищ старший лейтенант. Никто на вас фрицев не наведет.

Антон Таранец. Хороший командир и неплохой парень. Цапнулись мы с ним от нервов и паршивого положения, в которое попали. Ротный посопел, буркнул что-то вроде: «Будьте осторожнее. На рожон не лезьте». Но я, уже не слушая, вел свою группу к воротам. С собой тащили кувалду, кое-какой мелкий инструмент, кусок трубы, на которой собирались нести траки. Чтобы добраться до танка, пришлось сделать изрядный крюк. Вдоль узкоколейки тянулась глубокая лужа длиной с полкилометра. Потом вляпались в пашню, размокшую от ночного дождя, и поняли, что здесь не пройти. Шли едва не по колено в грязи. Наконец добрались до «тридцатьчетверки», вернее, того, что от нее осталось.

Сгорела она давно, наверное, во время нашего февральского наступления. Снарядов и горючего тогда хватало. Все это взорвалось с такой силой, что башню отбросило метров на пять, а от корпуса остался поржавевший остов, фиолетовый от окалины. Кое-где металл даже расплавился. И гусеницы сильно пожгло огнем. В некоторых местах окалина была едва не с палец толщиной.

— Ребята, а вдруг металл не годится? — выразил я сомнение. — Здесь вон какой жар был.

Двое моих помощников пожимали плечами. Могло такое случиться, что перегрелись гусеницы и расползутся на ходу. Тут специалистом по металлу надо быть. Леня Кибалка взобрался на обломки и своими кошачьими глазами разглядел в километре еще один подбитый танк. Не хотелось тащиться к нему, но пришлось. Шли целый час. Эта «тридцатьчетверка» оказалась более-менее целой. Взялись было за гусеницу. Она с одного конца была порвана, нам оставалось только выколотить штыри и отсоединить метровый кусок. И здесь мы едва не вляпались.

По проселку шел легкий автомобиль-вездеход. Мы сунулись было в люк, но оттуда так несло мертвечиной, что мы, не сговариваясь, полезли под днище. Там воняло немногим меньше и образовалась неглубокая яма. Видимо, в последний момент танк, крутнувшись, нагреб спереди земляной гребень. Мы легли с таким расчетом, чтобы можно было вести огонь и вперед, и назад, и даже вбок, между колесами. Не знаю, как у других, а сердце у меня стучало вовсю, рот наполнился вязкой слюной.

— Только не стрелять, — прошептал я.

Я думаю, что аккуратные фрицы собирали по полям подбитую технику. Нас спасло то, что к танку идти было вязко, и подошел лишь один немец. Двое других остались у вездехода, метрах в пятидесяти от нас. Втроем бы они нас разглядели. Немец обошел танк, заглянул в люк. Оттуда пахнуло мертвечиной, и он, выругавшись, спрыгнул вниз. Потрогал пушку, помочился, а у меня сердце уже не стучало, а барабанило. Даже если мы постреляем немцев, далеко ли уйдем по непролазной грязи? Сколько все это тянулось, не могу сказать. Может, пять минут, может, полчаса. От напряжения я потерял всякое представление о времени. Наконец фрицы уехали, а мы выбрались, испачканные вонючей грязью. Сверху, из разложившихся тел танкистов, в оттепель сочилась вниз кровь и все прочее.

Молча отсоединили кусок гусеницы весом килограммов сто и потащили на трубе. Еще два часа добирались до своих, а когда наконец дотащились и ребята перехватили груз, мы едва не свалились. Снял телогрейку и увидел, что под гимнастеркой и бельем плечо стало синим. Брякнулись и сразу завалились спать.

В развалинах завода просидели двое суток. Обе машины, как могли, привели в порядок, денек выждали, пока холодный ветер и ударивший ночью мороз подсушат слякоть. Неуютно чувствовали мы себя здесь. Мышеловка — она и есть мышеловка. От голодухи Леня Кибалка и еще один паренек вызвались сходить на кукурузное поле, которое заметили, когда ехали сюда. Прошатались часов шесть и к полуночи притащили два вещмешка с кукурузными початками. Все проснулись, развели костерок и часть кукурузы сварили. Грызли и глотали почти сырьем. Выпили даже отвар от початков, слегка подсолив. Пока возились с кукурузой, я высказал ротному свою обиду:

— Ты меня в трусости обвинял, когда стрелять запрещал. Неужели думал, что при первом выстреле кинемся под вашу защиту и немцев за собой потащим? — горячо выговаривал я ротному. — Если я такой трус, какого хрена меня взводным поставил?

Ладно, все это были мелочи! Помирились. А вот утром к заводу подъехали два грузовика-самосвала и небольшой экскаватор на колесном ходу. Стали грузить щебень. Значит, где-то строили укрепления, а может, мостили дороги. Повторялась история с вездеходом у разбитого танка, только погрузка шла долго. Грузовики емкие, а ковш мелкий. Один из немцев пошел бродить, на свою голову, среди развалин завода. У нас уже было обговорено, как действовать в такой ситуации.

Фриц, в длинной шинели, с винтовкой за плечом, полез в наш ангар. Что он искал в разграбленных цехах, где даже провода срезали, — ума не приложу. Чертыхался, пока перебирался через кирпичи, но в ангар все же влез. Я, как имевший опыт в диверсионных делах, не давая немцу опомниться, ударил его ломиком по голове. Удар получился от души, не спасло и утепленное кепи. Это тебе, сволочь, за сгоревшие деревни! Никто ничего не слышал, так как работал экскаватор. Мы вшестером выбрались наружу. Грузовики стояли на открытом месте, и подойти незамеченными было невозможно. Открыли огонь метров с восьмидесяти. Было важно не выпустить никого. Двоих фрицев свалили сразу. Экскаваторщик выпрыгнул из своей металлической будки и тоже попал под пули.

Мы побежали к машинам. Старший группы, сидевший во втором грузовике, прямо с подножки ударил из автомата длинными очередями, а водитель разворачивал машину. Рядом со мной закричал и свалился на битые кирпичи механик, с которым мы ходили за гусеничными траками. Огромный самосвал с ревом уходил от нас, хлюпая пробитыми шинами. Я сменил диск «ППШ» и стрелял, целясь в бак. Рядом бил с колена из «Дегтярева» Леня Кибалка. Бак вспыхнул, машина упорно тянула вперед. Кто-то, быстрый на ноги, забежав, швырнул «лимонку». Она взорвалась с недолетом, но самосвал уже остановился. Унтер-офицер упал с подножки, хотел приподняться. В него выстрелили сразу двое, забрали винтовку с патронами, гранаты.

Грузовик горел, и это было плохо. Дым был нам совсем ни к чему. Но хуже всех было раненому в живот механику-водителю. Две разрывные пули разворотили кишки. Он умирал, согнувшись, лежа на боку, зажимая страшную рану ладонями. Это решило судьбу раненого шофера, которого добили его же штыком. Потом лихорадочно раскидывали кирпичи и освобождали дорогу для танков. Выбравшись, переливали из уцелевшего грузовика и экскаватора солярку в баки танков. Пошарив в немецких машинах, нашли несколько банок консервов, хлеб, сигареты. После стрельбы и гибели товарища есть никому не хотелось — торопились выбраться. Грузовик и экскаватор смяли и понеслись прочь. Уцелели восемь человек — два полных экипажа, имелось горючее, немного снарядов. Дело оставалось за удачей.