Я устала, я хочу обратно в Париж. И наш автомобильчик мчится так быстро, во много раз быстрее, чем позолоченная карета королевы, что везла Марию-Антуанетту в темницу.

Устала я, устала, устала я, тоскую по кровати в отеле. Но мы надолго застреваем в пробке на Place de la Concorde… бывшей… Place de la… Revolution!

Я не вижу, не замечаю Луксорский обелиск. Я вижу узкий силуэт гильотины на фоне блеклого осеннего неба. Place de la Revolution в год террора — 1793!

Они все — женщины с крытых рынков — сидят в ожидании, желая увидеть, как отсекут голову ненавистной австриячке.

Они сидят там, и вяжут, и ждут, скоро ли она приедет? Да… Наконец-то, теперь уже слышен вожделенный грохот телеги палача, теперь они видят ее вдалеке возле Rue Royale[133]. Ха, вот едет Мария-Антуанетта! Вопль вырывается из их глоток, террор жаждет крови.

— Боже, сжалься надо мной. В моих глазах нет уже больше слез…

Нет, она не плачет, сидя в телеге… женщина в белом одеянии, такая прямая, такая неприступная, такая уже далекая!

Не бойся, Мария-Антуанетта! Скоро ты заснешь!

Не бойся!

До чего обременительна любовь по-заграничному, — заявила Ева. — Вчера вечером сидели мы с Анри в кафе «Дюпон», а… кстати, о «Дюпоне», вам с Леннартом надо бы сходить туда как-нибудь, потому что это чудное кафе… Так вот, сидели мы там весь вечер, и он все время непрерывно повторял: «Je t’aime, je t’adore»[134], и я не знала, что мне отвечать. «Воп!»[135]— сказала я, но это слово прозвучало так ужасно бесцеремонно… примерно так, как сидела бы я на собрании и сказала бы: «Воп, вопрос решен, и объявляю собрание закрытым». Не могу я быть милой по-французски, — пожаловалась она.

— Будь тогда милой по-шведски, — посоветовала я. — Думаю, Петер это оценит.

— Петер… а ему, пожалуй, безразлично — милая я или нет, — сказала Ева. — Уж не внушила ли ты себе, что он болтается здесь из-за меня?

— Н-да… — промямлила я.

— Милый Петер Печатник — ха, он всего лишь устал от одиночества в Париже, — прервала меня Ева. — Но мир полон милых одиноких мальчиков, и не могу же я заботиться обо всех.

— Обычно ты делаешь все, что в твоих силах, — сказала я.

Мне нравился Петер. И я вообще не думала, что он устал от одиночества, как утверждал он сам. Болтливость, которую он напускал на себя, как только мы собирались вчетвером, совершенно покидала его, как только ты случайно оставался с ним наедине. Тогда он становился серьезным и совсем молчаливым, но вместе с тем и как-то чуть по-детски, обезоруживающе чистосердечным.

— Понимаешь, для моего отца никогда в жизни не существовало ни одной женщины, кроме одной-единст-венной — моей матери. А она обманывала его со многими, с кем только успевала. Когда же она несколько лет тому назад умерла, отец сильно горевал, чуть не умер. А я так не хочу. Я безумно люблю женщин, но не собираюсь делать ставку на одну-единственную, я поклялся себе в этом! — Но тут же, улыбнувшись, добавил: — Не обращай внимания на мою болтовню. У тебя с Леннартом все будет замечательно. Ты замечательная, Леннарт замечательный! Все будет замечательно!

Леннарт тоже считал Петера «замечательным». За те немногие дни, что мы провели вместе, они успели по-настоящему подружиться.

— Но что-то с ним не так, — сказал мне Леннарт. — Он производит впечатление человека уверенного в себе, он знает — он хороший бизнесмен, он умеет покорять людей и все, что угодно. Но мне кажется… не сомневается ли он в глубине души в себе самом? Не думаю, что он сам адекватно оценивает Петера Бьёркмана.

Мы продолжали всюду бывать вместе. Иногда Ева изменяла нам и посвящала себя Анри. Петер никогда не выказывал никакого неудовольствия, но однажды сказал ей:

— Какой же ты товарищ? Я ведь сказал: я чуточку влюблен в тебя, и ясно, мне хочется, чтобы ты была под рукой, если я вдруг вздумаю объясниться тебе в любви.

— Можешь пойти со мной покупать шляпу, — предложила Ева, — а когда я буду ее примерять, разрешаю тебе выступить с комментариями.

— Ну берегись! — предупредил его Леннарт.

Но Петер не слушал никаких предупреждений. И в результате мы пошли все вместе. Я, так же как и Ева, не собиралась возвращаться домой без шляпы из Парижа.

— Но шляпа должна быть как мечта, — объяснила Ева. — Когда я буду прогуливаться в ней в Стокгольме по улице Страндвеген, в толпе должен проноситься шумный шепот: «П-а-р-и-ж!»

И она, чтобы мы поняли, очень наглядно продемонстрировала нам, как это должно звучать на Страндвеген.

Но чтобы найти шляпу, которая вызовет такую реакцию, необходимо было довольно много их примерить. Леннарт сказал, что это был день примерки — и день испытания во всех смыслах[136]. Но нам с Евой было весело.

Пожалуй, продавщице отделения головных уборов в «Галери Лафайет» было не так весело, как нам. Но вначале она выказывала служебное рвение и носилась взад-вперед, принося все новые и новые шляпы нашей мечты.

Примерка шляп для Евы — своего рода исследование, изучение… Выражение ее лица при этом непостижимо, и она выглядит так загадочно, словно совершает некий таинственный обряд. Вся женская сущность Евы, казалось дремавшая в глубине ее души, словно пробуждается, и она мягкими неторопливыми движениями нежно водружает шляпу на голову. И шляпа там пребывает в состоянии блаженства, будто думает: «Здесь я и останусь».

Когда ту же самую шляпу примеряю я, слышно, как она форменным образом кричит: «На помощь, на помощь, меня убивают!» Несмотря на это, продавщица в сомнительном усердии пытается время от времени убедить и меня, и шляпу, что мы созданы друг для друга! Должна сказать, к нашей чести, ей редко удается обмануть нас — и меня, и шляпу. Шляпу, во всяком случае, никогда! Но иногда энергичной продавщице с помощью таинственных ухищрений удается заглушить ее жалобные крики настолько, что я при покупке шляпы их не слышу. Я получаю шляпу в картонке и радостно спешу домой, не зная, что шляпа собирает силы для мятежа.

Но вот наступает отвратительный момент, когда, по выражению Евы, остаешься наедине со шляпой. «Ненавижу тебя, — заявляет шляпа. — Ненавижу твой лоб, и твои глаза, и твои волосы! Несчастная, что у тебя за волосы, это конская грива?» Я ожесточенно швыряю шляпу на пол. «Из всех отвратительных шляп-горлопанок, которые я видела…» — начинаю я, но тут как раз является Ева и покупает у меня эту шляпу за полцены. Она водружает ее на голову, дерзко наклонив вниз, на правый глаз, и шляпа ласково тарахтит. Как хруста льнейшая мечта модистки, Ева стоит перед зеркалом, а шляпа показывает мне язык: «Кто произнес здесь: «шляпа-горлопанка "?»