Чай пах аптечкой, ментоловыми леденцами. В кухню вошел Батон; Юрий похлопал себя по колену, и бульдог послушно уселся ему на ботинок.

«У вас есть семья?»

«Родители. Они живут за городом. Другой семьи нет. Разведен»

«Сочувствую»

«Первый раз слышу соболезнование в такой связи. По-вашему, развод – a priori несчастье, как смерть?»

«Да ну что вы! Бабушка вон вообще говорила, что развод гораздо лучше брака, и лучше было бы сразу разводиться, не выходя замуж. Я имела в виду, что, по-моему, одних родителей для семьи мало, тем более, когда они не рядом. Простите, если сделала вам больно»

«Ерунда. Я не в том возрасте, чтобы мне можно было сделать больно словами»

«Как ваше отчество?»

«Боитесь, что я забуду о своих годах?»

«Нет, я вовсе не к тому, чтоб звать вас полным именем. Вам ведь не больше пятидесяти, да? Это я для другого… Скажите, вы еврей?»

С полминуты он прикидывал, обидеться или, и решил ответить таким тоном, как если б его спросили, какую школу он кончал.

«По отцу. Я его совершенно не помню: он ушел, когда мне было три, а вскоре умер. Нас с братом вырастил отчим. Я ношу его фамилию»

«Но вы ведь не антисемит?»

«Какой там. Хотя у меня всегда были странные отношения с этой темой. Когда-то я даже собирался изучать еврейский фольклор…»

Таня вскочила и перелетела, как обычно летают только дети, из кухни в комнату. Юрий услышал стук книжных корешков о полку: шли поиски.

Он взял поданную ему книгу, тонкую, но в твердом, погнутом переплете (такие дешевые обложки любят идти морщинами), рутинно посмотрел издательство – мелкое, узкоспециальное – и тираж – приличный. «В.Д. Либман. Взыскание Другого. Мартин Бубер и его вера». Издано прескверно, сэкономили на всем…

«Я долго была антисемиткой и, как многие антисемиты, одновременно чему-то завидовала. Просто мне всегда, с детства, казалось, что они какие-то другие… И знаете, я убедилась, что они действительно другие, как Бубер, как Вадим Давидович Либман…»

«Либман, Либман… Фамилия известная»

«Это один из ведущих наших гебраистов, и фамилия действительно выдающаяся: он из династии историков-культурологов, хотя тогда это так не называлось. Его отец известен больше, он много занимался Уралом и Сибирью, Давид Аронович Либман. А дед, Арон Яковлевич, написал лучшую на русском языке книгу об Индонезии»

«И только внук расставил все на свои места», – сказал Юрий и взял последний пряник, который думал уступить Тане, но был слишком голоден.

«Интересно, что она ест?» – подумал он в тоскливой заботе.

«У него еще есть о Левинасе, – Таня приняла назад книжку и пролистала ее рассеянно, – Но менее интересная, потому что и сам Левинас менее интересный, вторичный все-таки. По-моему, еврей должен быть для нееврея самым близким Ты»

Таня училась тогда на втором курсе реставраторского училища. Бабушка никогда не верила, что из Тани выйдет хороший реставратор ювелирных изделий, но Тане нравилось, и преподаватели отмечали у нее творческий подход, а один даже советовал переводиться в художники по металлу. А Костя, друг детства, изучал русскую философию на философском факультете университета и давал ей читать Бердяева, Шестова, а потом принес это, просто потому, что автором был один из их профессоров. И после того, как Таня прочла «Я и Ты» Бубера, и «Два образа веры», все так изменилось, что дальше медлить было нельзя. Сначала Таня полгода вольнослушателем посещала спецкурс Либмана по философии диаспоры, а потом бросила училище и поступила на философский факультет. Бабушка вначале опять не верила, зато потом сказала, что Таня осчастливила ее на всю оставшуюся жизнь.

В год, когда Таня поступила, Либман ушел из университета. Но для них это уже ничего не значило. Он иудей, но к православию относился уважительно.

Таня тоже ушла, с пятого курса, потому что не потянула и бабушку, и диплом, хотя что-то уже начинало вытанцовываться…

Когда Юрий спохватился о времени – а они просидели больше двух часов – и солгал, что ему пора, что он не смеет дольше утомлять, Танино лицо не помогло и тут, увернувшись и от облегчения, и от огорчения. Она так и не предложила ему ничего, кроме печенья и пряников. Она могла бы, кажется, проговорить обо всем на свете (а Юрий уже и не помнил, о чем они говорили; правда, Таня много рассказывала про Бубера и Либмана), еще два часа или даже ночь напролет, что немного пугало его.

Они простились как по маслу, даже наспех, даже почти весело. В прихожей Таня села верхом на Батона, опять выставив голубоватые коленки, и трепала его как будто не из жеманства, а просто так.

Юрий вышел на улицу пошатываясь, беспечный от голода, спокойный и вымотанный. Он не успел отойти далеко, когда вспомнил, что в нагрудном кармане пиджака у него Танины очки. Обменяться телефонами они забыли, а то предлогу цены бы не было; оставались на выбор два равно пораженческих варианта: идти домой с трофеем или вернуться и вернуть. Во втором случае, если найдет квартиру, он снова, напоследок увидит Таню. Смысла в этом мало, но еще меньше его в жутковатой краже на память.

Ему повезло: какой-то припозднившийся мальчик нажал кнопки домофона.

Глаза рывком распахнувшей дверь Тани испуганно сияли.

«Какое счастье, что вы вернулись! Вы не поможете вытащить этого засранца из-под стола? Умоляю! Он меня уже тяпнул!»

Напружившийся бульдог светлел в глубине под письменным столом. Юрий лег ничком на пол, предварительно отклонив зонтик, а Таня зашла со стороны батареи. Батон сразу же прихватил новичка до крови, в ответ Юрий сгреб его холку, перемахнув через порог болевой чувствительности и заставив бульдога вякнуть, и потащил. Пес тормозил растопыренными передними лапами, но Таня тоже не бездействовала и жала ступней на хвост, так что не прошло и пяти минут, как Батон стоял посреди прихожей в полном снаряжении.

Таня предупредила, что обстоятельный променад совершенно излишен. Тем не менее, Юрий довел пса на буксире до продуктового киоска, где купил хлеб (в хлебнице у Тани, как он подглядел, сохли две ржаные горбушки), на всякий случай молоко, масло, сыр и пачку мятных пряников.

*

Бабушка тридцать лет проработала терапевтом в детской поликлинике, а последние четырнадцать ею заведовала.

Тане она почти не давала лекарств. Может быть, поэтому лет с десяти Таня простужалась не чаще, чем раз в два года, а уж грипп к ней вовсе не приставал.

Алик был кудлатый коротыш цвета слоновой кости. В иные дни