вместе с тем он признавал, что заседания с Лужковым, на которых он присутствовал, являли собой лишь «видимость демократического обсуждения» [Беззаконие 2004]. По сути, Комеч и другие были лишь подданными, обращавшимися к властелину.

В ельцинский период противоборство из-за памятника архитектуры по большей части выстраивалось по трем пунктам, перечисленным здесь в порядке убывающей важности: к чьей юрисдикции относится конкретное здание; является ли оно достаточно «историческим»; и если да, то не слишком ли велика аварийность строения, чтобы его реставрировать. На практике, когда по первому пункту преимущество было у Москвы, второй и третий пункты тем или иным способом решала команда Лужкова. Теоретически сохранение культурного наследия находится в совместном ведении российского правительства, «субъектов федерации», к которым относится в том числе Москва, и местных органов власти. Но, как отмечает Л. Виктуар, «подобную коллективную ответственность трудно координировать, что часто приводит к конфликту». Однако конфликты конфликтам рознь. По мнению Виктуар, «ни в одной другой части страны не было столь ожесточенных разногласий по вопросу защиты исторической архитектуры», как борьба между Кремлем и московской мэрией [Victoir 2006: 60, 63].

В идеале соответствующее законодательство устанавливается и исполняется компетентными, некоррумпированными органами, которые стоят «выше» политики, а оставшиеся конфликты рассматриваются высококвалифицированными, беспристрастными судьями, недосягаемыми для «телефонного права». Но в России было по-другому. В 1990-е годы конфликты из-за исторической застройки усугублялись отсутствием федерального законодательства, которое соответствовало бы постсоветской реальности. Еще действовал советский закон 1978 года «Об охране и использовании памятников истории и культуры», но, помимо прочего, он, разумеется, не принимал в расчет роль частного сектора [Рахматуллин 2009].

Москва унаследовала советское законодательство, а также ведомство, занимавшееся вопросами охраны памятников, – Управление государственного контроля охраны и использования памятников истории и культуры (УГК ОИП) г. Москвы. Уже в 1992 году городское правительство приступило к пересмотру законодательства. В выпущенном постановлении «О неотложных мерах по организации обеспечения сохранения историко-культурного наследия Москвы» было указано 1710 исторических памятников, внесенных в список охраняемых государством, из которых 627 находились на балансе УГК ОИП [О неотложных мерах 1992]. Но в документе также говорилось, что «особую тревогу вызывает положение дел с 9500 зданий, представляющих историко-культурную ценность и формирующих градостроительную среду исторического центра города и охранных зон памятников». В постановлении были указаны различные наказания, примененные УГК ОИП к нарушителям действующего законодательства, но они оказались не слишком внушительными. Общая сумма взысканных штрафов составила всего 100 000 рублей, или около 57 000 долларов по официальному курсу на тот момент [Курсы 2015]. Среди примененных санкций насчитывалось и 12 случаев принудительного выселения арендаторов, но составители документа сделали вывод, что эти меры «явно недостаточны».

Новое законодательство уполномочило руководство префектур и управлений муниципальных округов контролировать техническое состояние «зданий, представляющих историко-культурную ценность», но не охраняемых памятников. Местные чиновники должны были следить за тем, чтобы арендаторы должным образом заботились об архитектурных сооружениях, и, если необходимо, наказывать их. Право разрешать или запрещать изменение функционального использования зданий, а также проведение ремонтно-реставрационных работ также передавалось местным должностным лицам при условии тесного взаимодействия с УГК ОИП. Арендаторы были обязаны регулярно проводить ремонт, а договоры аренды надлежало продлевать каждые пять лет, в зависимости от результатов осмотра зданий. УГК ОИП с помощью местных властей должно было составить перечень аварийных построек, а также осуществлять контроль за охраняемыми объектами культурного наследия и разрабатывать необходимые нормативные акты [О неотложных мерах 1992; Moore 1995].

В 1996 году Лужков реорганизовал Архитектурный совет – городское ведомство советского периода, несколько раз менявшее официальное название [Совет 1996]. Совет был наделен (и до сих пор располагает) правом голоса при обсуждении вопросов, связанных с архитектурным наследием. В том же году УГК ОИП и Архитектурный совет были дополнены консультативным органом – Общественным советом при Мэре Москвы по проблемам формирования градостроительного и архитектурно-художественного облика города [Об утверждении 2001], что позволило обеспечить хотя бы видимость профессиональной дискуссии в процессе принятия решений по сохранению памятников. Однако ни одно из этих трех ведомств де-факто не имело полномочий отменять решения Лужкова.

Вскоре после провозглашения Российской Федерацией независимости московское правительство создало убедительную правовую базу для защиты памятников и исторических зданий и к середине 1990-х годов разработало подробную и солидную на первый взгляд систему управления наследием, и это поначалу производит довольно сильное впечатление. Возникает ощущение, будто сохранение культурного наследия являлась для мэрии важнейшей задачей. Но на фоне обвала экономики идеалы тускнели, а отчаяние возрастало. Многих из тех, кто процветал в новой социал-дарвинистской среде, отличали черствость и лицемерие. Законодательство, в том числе в сфере охраны культурного наследия, применялось избирательно. Если Ленин рассматривал закон как оружие в классовой борьбе, в 1990-е годы законодательные и судебные органы вместе с охранными агентствами объединились в «группировки», возглавляемые лидерами вроде Лужкова. Законы стали оружием в борьбе с политическими соперниками и средством получения «внебюджетных» доходов от частного сектора.

Для чиновников из команды Лужкова новый закон был новым источником дохода, однако сам мэр руководствовался не только алчностью, но также (а возможно, в первую очередь) своими амбициями, в частности желанием оставить долговечное наследие в московском ландшафте. Вероятно, именно на этом чувстве играл Комеч, когда убеждал Лужкова отменять «одиозные проекты». Комеч говорил, что «Юрий Михайлович как хозяин ощущает некую ответственность», в то время как остальная его команда просто жаждет денег [Беззаконие 2004]. Но Комеч также вполне мог сказать, что закон для мэра отнюдь не священен. Однажды, пытаясь отговорить Лужкова от строительства стоянки, угрожавшей Манежу – выдающемуся историческому сооружению, Комеч указал, что данный проект противоречит закону. Ответ мэра он цитирует следующим образом: «Ну… закон… При чем тут закон? Закон это не догма, это повод пофилософствовать» [Беззаконие 2004].

Несмотря на два главных исключения – Патриаршие пруды и Лефортово, на протяжении 1990-х годов в конфликтах из-за культурного наследия последнее слово чаще всего оставалось за Лужковым. К. П. Михайлов вспоминает случай с домом XVIII века на Кадашёвской набережной, 12, к югу от Кремля. Здание находилось под федеральной охраной как исторический памятник, но в 1994 году Лужков подписал приказ о его сносе в рамках реконструкции Замоскворечья. ВООПИиК обратилось к генеральному прокурору РФ, который, в свою очередь, поручил главному прокурору Москвы провести расследование. Последний напомнил мэру, что виновные в уничтожении памятников, охраняемых государством, подлежат лишению свободы на срок до двух лет. Конечно, ничего подобного с Лужковым не случилось. В итоге прокурор просто велел «устранить допущенные нарушения».

Поскольку «нарушение», собственно, состояло в полном уничтожении здания, устранить его вряд ли представлялось возможным. Когда же были снесены два соседних исторических