– Шпион? – недоуменно повторил я. – Что ты хочешь сказать? И почему телеграфировал мне? Какой шпион? Чей?

– Я поделюсь своими догадками, – ответил Дэвис. – Я не думаю, что «шпион» – верное слово, но это все равно нечто очень скверное.

Он намеренно выбросил меня на берег. Я не считаю себя подозрительным по натуре, но кое-что смыслю в лодках и море. Я знаю, он мог держаться рядом со мной, если бы хотел, и видел то место при низкой воде на следующий день. Взгляни еще раз на карту. Вот банка Хоенхерн, которая перекрыла мне дорогу[33]. Она разделяется на две части: западную и восточную. Вот канал Тельте разветвляется и огибает банку. Оба ответвления широкие и глубокие, как обычно бывает в этих водах. Так вот, я даже близко не подошел ни к одному из них. Когда я в последний раз видел Долльмана, тот правил словно прямиком на мель. Это было примерно в этой точке, то есть в миле от северного рукава канала и в двух от южного. Я следовал указаниям компаса, но не обнаружил ничего, только буруны. Как было мне пройти? Помогло везение. Я говорил лишь о двух каналах, идущих вокруг банки, один с севера, другой с юга. Но присмотрись и увидишь протоку, идущую прямо через середину Западного Хоенхерна – очень узкую, извилистую и такую маленькую, что я, просматривая накануне вечером карту, не обратил на нее внимания. В нее-то я и влетел так лихо, когда крался вдоль линии прибоя в отчаянной попытке выиграть время. Вслепую угодив в протоку, я пересек полосу чистой воды и оказался у края Восточного Хоенхерна, вот здесь. Это была удача, которой я не заслуживал. Размышляя о тех событиях, я прихожу к выводу: имелось сто шансов против одного, что меня выбросило бы где-нибудь на берег и в три минуты размолотило в щепы.

– Но как прошел Долльман? – спросил я.

– Тут более-менее все ясно, – отозвался мой приятель. – Заведя меня достаточно глубоко, немец резко свернул в северный канал. Помнишь мои слова, что, когда я видел «Медузу» в последний раз, мне показалось, будто она привелась к ветру и встала лагом? Еще одно счастливое совпадение. Долльман привелся, поворачивая к норду, так я решил в суматохе и, когда сам, в свою очередь, подошел к банке, тоже намеревался взять к северу. И вот тогда со мной было бы все кончено наверняка, потому что мне пришлось бы огибать добрую милю отмели, чтобы дойти до входа в северный канал, а за это время меня бы тысячу раз выбросило на берег. Но получилось так, что я повернул к зюйду.

– Почему?

– Деваться было некуда. Я шел правым галсом – гик перекинут на левый борт. Чтобы повернуть на север, требовалось совершить фордевинд, а я не мог пойти на такой риск. Дуло, как в преисподней, чуть что пойди не так, и я бы глазом моргнуть не успел, как оказался на берегу. Думать об этом было некогда, но я переложил руль и повернул на зюйд. И, сам того не зная, оказался всего в двух кабельтовых от входа в тот крошечный центральный проход. Так что вся эта история от начала и до конца построена на сплошном везении.

«Помноженном на отвагу», – поправил я про себя, пытаясь, насколько позволяли понятия сухопутного человека, вообразить себе всю эту пугающую картину. Что до достоверности, то карта и рассказ Дэвиса говорили достаточно красноречиво и все-таки убедили меня лишь наполовину. «Шпион», как обозвал Дэвис своего лоцмана, мог сам ошибиться в расчете курса, оторваться, не желая того, от сопровождаемого и спастись от гибели тоже чудом. Я поделился сомнениями, но Дэвис отмел их с порога.

– Подожди с выводами, пока не услышишь все, – сказал он. – Надо вернуться к первой нашей с ним встрече. Я упоминал, что в вечер знакомства Долльман был груб, как медведь, и холоден, как камень, а потом вдруг оттаял. Теперь я понимаю, что он меня прощупывал. Задача не представляла труда, потому как со времени отъезда Моррисона мне не встречалось ни единого джентльмена, с которым можно было бы поболтать о моем круизе, да и я считал этого немца хорошим охотником при всей его уклончивости по части уток. Я говорил свободно – ну, по крайней мере настолько, насколько позволял мой скверный немецкий. Рассказал про две недели путешествия, и как я облазал все проливы и острова, и как мне вообще все интересно, как волнуют меня загадки ветров и приливов, течений и прочего. Поделился и трудностями: ошибочно установленными вехами и совершенной непригодностью допотопных английских карт. Долльман направлял меня, и в свете последующих событий я понимаю цель его наводящих вопросов.

Назавтра и послезавтра мы провели вместе немало времени, та же самая история продолжалась. И тут речь зашла о моих планах на будущее. Моя идея, как уже говорилось, заключалась в том, чтобы исследовать германское побережье, как до того я исследовал голландское. Его же идея – о Боже, как ясно вижу я все сейчас! – состояла в том, чтобы избавиться от меня, напрочь отвадить от этой части суши. Вот почему он утверждал, что уток там нет. Вот почему расхваливал Балтику в качестве места для круизов и охотничьих угодий. И вот почему настаивал, чтобы мы вместе пошли прямиком к Эльбе. Хотел проследить, что я очистил территорию.

– И преуспел в этом.

– Да. Но, в конечном счете, все это лишь догадки. Я имею в виду, что не берусь предположить, когда именно он почел за лучшее утопить меня. На одну плохую погоду полагаться было глупо, хотя Долльман ее дождался и втянул меня в историю. Но, сгорая от желания любой ценой покончить со мной, ухватился за великолепный шанс, связанный с переходом к плавучему маяку. Думаю, идея осенила его внезапно, по наитию. Предоставь он меня самому себе, я бы выпутался, а вот предложение срезать путь – это было сильно. Все играло ему на руку: ветер, море, пески, прилив. Долльман наверняка уже похоронил меня.

– Но как же экипаж? – удивился я. – Что подумает экипаж его яхты?

– Это другой разговор. Когда «Медуза» первый раз ложилась в дрейф, поджидая меня, матросы, двое, как помнится, находились на палубе, выбирая шкоты. Но когда яхта снова легла на курс, наверху оставался только сам Долльман, у штурвала. Никто не слышал ни слова из того, что он мне кричал.

– Но разве не могли они снова увидеть тебя?

– Скорее всего, нет – штормило сильно, а «Дульчи» очень маленькая.

Нелепость всей этой истории бросалась в глаза. Кому взбредет в голову убивать Дэвиса и с какой стати Дэвис, это воплощение скромности и простоты, решает вдруг, что его хотят убить? Видимо, у него имеются серьезные основания так думать, потому как это последний человек на свете, кому можно приписать склонность к подобным домыслам.

– Но какой у него мотив?! – воскликнул я. – Немец встречает англичанина, обследующего германское побережье, и решает помешать ему или даже избавиться любой ценой. Больше похоже на то, что это он счел тебя шпионом.

Дэвис нахмурился.

– Но Долльман – не немец! – с жаром ответил мой товарищ. – Он англичанин.

– Англичанин?

– Да, уверен. Веских доказательств у меня нет. По его уверению, английский он знает очень плохо, никогда не говорил на нем, разве что вставлял пару слов, чтобы помочь мне построить фразу. Немецким же, судя по всему, владеет, как родным. Но мне, разумеется, сложно судить. – Дэвис вздохнул. – Вот где понадобилась бы твоя помощь. Ты бы сразу понял, немец он или нет. Я же руководствуюсь, как бы это сказать…