Окопную психологию наглядно иллюстрирует случай с нашей 17-й дивизией, которая, как известно, находилась в резерве в распоряжении командующего фронтом и не вступала в автоматическое взаимодействие ни с артиллерией, ни с пехотой. С первых минут боя, когда в Вилейку, а затем и в Минск, где находился командующий фронтом, пришли известия об отходе нашей 11-й дивизии, между двумя высшими командованиями велись переговоры по поводу боевого применения этой дивизии.

Переговоры продолжались некоторое время, потому что всегда существуют различия во мнениях, которые надо устранить. Но речь шла не о самом принципе, не о времени, а о методах и способах ввода в бой 17-й дивизии. Тем временем боевая обстановка менялась, и полководцы постепенно начали ее осознавать. Генерал Енджеевский оказался в значительно более тяжелом положении, чем даже 11-я дивизия, которая после первого отхода удержалась, не побежала. И вновь совещания, и вновь споры, и вновь о способах использования резерва. Наконец, командующий фронтом отдает дивизию, но с тем условием, что она будет применена в полном составе, сосредоточится в районе Мазнево и Коляно и будет атаковать в северном направлении. Известно, что подобный способ управления войсками в виде переговоров по прямому проводу между Минском и Вилейкой уже давно отвергнут даже обычным военным искусством. Нельзя управлять мельчайшими эпизодами боя, находясь за сотни километров от того места, где скрестились боевые шпаги. Но это вполне допустимо и естественно при ведении окопной войны. Там широко развитая сеть телефонов и коммуникаций, сеть, в которую вложена масса материалов и человеческого труда, создает условия, в которых имеется непрерывное соприкосновение командира с мельчайшими подробностями боя. Зачастую такое дирижирование там даже необходимо, потому что всегда существует опасение, что монотонность и вызванный необходимостью автоматизм боевой деятельности войск могут быть нарушены, что может привести к нежелательным последствиям, которые уже нельзя будет исправить. Но здесь, где полководцы с трудом проталкивают несколько вагонов колючей проволоки, здесь, где известия с поля битвы доходят лишь в наиболее общей, часто загадочной и труднопроверяемой форме, управление батальонами с расстояния в сотни километров – это явное злоупотребление тактикой театра войны за счет тактики поля боя. 17-я дивизия, как подчеркивает генерал Енджеевский, вступила в бой только пополудни, с опозданием на 5–8 часов. Но зато район сосредоточения этой дивизии, Мазнево – Коляно, был по фронту как раз 4 километра, что «по опыту мировой войны» соответствует надлежащему участку дивизии на «угрожаемом» фронте!

Если я слишком долго остановился на размышлениях, связанных с окопной войной и ее системой, то только потому, что это, пожалуй, наша единственная за всю прошлую войну попытка, вопреки моим – Верховного главнокомандующего – взглядам, вкусить якобы настоящей, европейской войны. Попытка не удалась. В первые дни июля она была скомпрометирована. Но из-за нее тактическая, легко переносимая неудача превратилась в стратегическое поражение с далеко идущими последствиями. И это не пустые слова. Та же 1-я армия еще совсем недавно, в мае, легко отступила перед превосходящими силами противника, а когда подошли крупные, не за 5–6 километров расположенные резервы, как с гордостью говорил генерал Зыгадлович, она так же легко перешла с ними в контрнаступление, и не видно было на ней ни следа поражения, ни следа бессилия; сейчас же ради фантомов окопной войны, не имея никаких средств для ее ведения, все силы были брошены в бой с поистине окопной целью – «восстановить прежнее положение», как единственной цели, достойной солдатского труда. Под таким командованием солдат должен был заслужить шпоры рыцаря европейского масштаба, а не польского оборванца, не ведающего, что он делает. Ведь он копал окопы по схемам высших полководцев, и наверняка до его ушей доходили споры о том, где, собственно, первая линия второй позиции, а где вторая – первой. Где отсечные позиции, а где основные линии. Бедному солдату было тем более трудно понять это великое окопное искусство, что все узлы обороны, отсечные позиции и пронумерованные линии были чаще всего, как близнецы, похожи друг на друга, то есть существовали только на бумаге или были обозначены на местности какой-нибудь невзрачной, полузасыпанной траншеей. Когда же настала пора прекратить все эти чудачества, когда пропали впустую все труды солдата ради восстановления прежнего положения, наверное, чрезвычайно важные для высшего командования, – солдат, как обычно бывает в таких случаях, встал перед альтернативой: либо он со всеми своими усилиями просто неспособный и бессильный, и тогда европейские шпоры не для него, либо его командиры сами не ведают, что творят. Это было для солдата моральным потрясением, от которого трудно было оправиться, и отсюда вытекает то, бесспорно, большое влияние боя на «извилистом ручейке» – Ауте, который, будучи, по мнению противника, лишь его полупобедой, оказался для нас не тактической неудачей, а крупным стратегическим поражением.

Сражение нашей 1-й армии с тремя армиями п. Тухачевского закончилось 5 июля. Победившие дивизии не бросились немедленно в преследование. Кавалерия, которая в таких случаях обычно очень активна и эффективна, шла на крайнем северном фланге практически в пустоте, не имея перед собой противника. Половина конницы, одна дивизия, была остановлена для наблюдения за нашими соседями и недавними союзниками – латышами. Кажется, для преследования в центре была брошена отдельная бригада кавказской конницы, которая, пройдя Глубокое 6 июля, медленно продвигалась на запад. О действиях этой конницы в наших донесениях ничего не говорится. Но о ней много рассказывает п. Сергеев. Ее действия ни в коем случае нельзя назвать преследованием; судя по рассказам п. Сергеева, эта бригада старательно избегала какого-либо контакта со своими войсками. Приказом п. Тухачевского от 7 июля бригада была выделена для ведения преследования в западном направлении, которое было определено тем же приказом для всей 4-й армии под командованием п. Сергеева. У командующего было много хлопот с отысканием действительного места нахождения этой бригады; он пишет, что 15-я армия, которой бригада подчинялась, не могла указать ему ни места, где она находится, ни способа установления с ней контакта. Поэтому ничего удивительного, что п. Тухачевский так ошибся, когда указывал в своем приказе от 7 июля, что главные силы поляков отступили на запад в направлении Постав. Отсутствие преследования и неясная картина обстановки после несомненной победы, значение которой в дополнение ко всему преувеличивает сам п. Тухачевский публицистической претенциозностью своих суждений, – это очень характерное военное явление. Не хочу быть злословным, но все это напоминает мне ситуацию германской армии в 1870 году, когда после беспорядочного, случайного, никем не управляемого и проведенного вопреки воле главного командования, но тем не менее победоносного сражения под Шпихерен, эта армия стала метаться в пустоте, раз за разом натыкаясь на неожиданности, которые обошлись ей очень дорого, как, например, последующая битва под Вионвиллем. Сражение 4 и 5 июля, конечно, не было Шпихереном, потому что управление осуществлялось как с одной, так и с другой стороны, и здесь я ничуть не хочу колоть п. Тухачевского. Тем не менее уже 5 июля армии п. Тухачевского, отказавшись от преследования, потеряли контакт с противником и рисковали наткнуться на многие неожиданности.