Он надорвался.

Не выдержал непрерывки.

И больше не мог нести вес целого мира.

В отчаянии совершил остановку, сделал то, чего терпеть не мог, — юбилей. Но этого породнения с замер(з)шим обществом от него уже не хотели.

В распухшем строительном термитоподобном (термидор — не отсюда ли?) Вавилоне в услугах его не нуждались.

Ждали, когда подохнет.

Негде было приткнуться в глазурованной тени зиккуратов.

Заклинания не забывать октябрьский дух были запоздалыми увещеваниями собственного сдававшего тела, в котором и обитал этот дух.

Оставалась мотивировка только для смерти — непристойной, кощунственной смерти, ибо самоубийство означало последний индивидуальный поступок поэта, растоптанного в эпицентре массовых стимулов и реакций столетия.

Не имеет смысла гадать, что сталось бы с Маяковским, не выстрели он себе в сердце. Абсурдно гадать о судьбе уцелевшего Вертера, потому что Вертер и есть тот, кто стреляется.

Маяковский — тоже тот, кто стреляется. Одинокий поэт, убивающий себя в государстве безжалостных догматов и лицемерной любви.

Где ты сейчас? Где твое имя?

Нет площади поддержать фигуру твою.

Крысой с тонущего корабля прибежал я в страну из страны, где падали статуи тех, о ком ты писал.

И листаю 13 вишневых томов в тель-авивских автобусах.

Твоим именем я заканчиваю эту никчемную декларацию, Маяковский.

Их главные тексты были созданы в переломный момент российского существования — во второй половине 20-х годов. Участники движения эту переломность и кризисность отлично сознавали. Они выступили с программными произведениями и манифестами, в которых предложили свой план преобразования страны. Они были разгромлены. Потом они делали все возможное, дабы вытравить из сознания тех, от кого зависели их жизни, память о своей опрометчивой молодости. Это им удалось блестяще. В курсах истории литературы остались не столько враждебные, сколько бессодержательные и образцово-пустые строки о группе ЛЦК, литературном центре конструктивистов. Специальных работ крайне немного, и они не слишком приближают нас к пониманию идеологии и поэтики этого полузабытого направления. Книги участников группы хоть и переиздаются выборочно, но существуют вне историко-литературного и, что очень важно, политического контекста эпохи. Между тем речь идет не о восстановлении справедливости, но о чем-то более интересном для читателя.

Россия снова вступила в переломную эру. Ей приходится заново строить свое хозяйство, социальную политику и отношения с распавшимся кругом еще недавно принадлежавших ей земель. И в словах некоторых людей, непосредственно причастных к управлению этими событиями, внезапно зазвучали «конструктивистские» интонации. Да что там интонации — порой в их речах, к неведению самих говорящих, оживают целые концептуальные блоки и система аргументации, которые были характерны для участников ЛЦК. В высказываниях же их оппонентов, как в самой России, так и за ее пределами, слышны отзвуки давних выступлений тех, кого конструктивисты считали своими врагами. Все это не случайно. Возможно, российской истории действительно свойственна повторяемость в высокой и пугающей степени. Но как бы то ни было, это гарантирует «актуальность темы».

Во избежание путаницы нужно отметить следующее. Я говорю не о конструктивизме — мировом стиле и мировой тенденции, но о конкретном направлении в советской литературе и общественной мысли 20-х годов. ЛЦК, литературном центре конструктивистов. Несмотря на сходство наименований, ЛЦК было бы неверно считать реализацией на российской пореволюционной почве содержательных возможностей вышеупомянутой, очень влиятельной в то время мировой концепции. Место это в тогдашнем культурном ландшафте уже было занято. Но участники группы ЛЦК на него не только не претендовали, а, напротив, с подобного рода позицией активно полемизировали и от нее отталкивались.

Настоящими конструктивистами в советской России 20-х годов были лефовцы. Их общие идеологические, эстетические и бытовые установки очень удобно, как патрон в барабан револьвера, из которого застрелился лидер движения (незадолго до смерти движению изменивший), входили в обойму международной левой культуры. Место их жительства, еще очень патриархальная Москва («золотая дремотная Азия опочила на куполах», как писал заклятый лефовский враг), наряду с Берлином считалась центром и даже вожделенной Меккой левой художественной цивилизации. Советский литературный конструктивизм (ЛЦК), если перефразировать сказанные по другому поводу слова Томаса Манна, безусловно, находился с конструктивизмом как мировым стилем и тенденцией «в некоей идеальной связи». И все-таки ЛЦК, в отличие от канонически конструктивистского «Лефа», был особым, необычным «конструктивизмом». Мы скорее вправе усматривать в нем течение, параллельное генеральному потоку, нежели воспринимать его как еретический, но органичный извод мирового стиля и веяния. В дальнейшем, говоря о «конструктивизме», мы будем иметь в виду ЛЦК.

Истоки свои группа берет в своеобразном тройственном союзе Ильи Сельвинского, Корнелия Зелинского и Алексея Николаевича Чичерина (словно предвосхищая Дмитрия Александровича Пригова, он предпочитал называть себя в литературе полным именем), который оформился в начале 20-х годов, а в 1924 году ознаменовал свое существование выходом в свет коллективного сборника «Мена всех». Чичерин вскоре откололся. Его интересы были сосредоточены в иной области, он писал визуальную заумь, имевшую для него мистическое значение, сочинял так называемые «романы», каковые собирался печатать на пряниках, издал брошюру-манифест под названием «Кан-фун» (конструктивизм-функционализм). Увлекательные предконцептуальные опыты этого разработчика новаторских литературных ходов были уже в наше время названы «гениальными»… В дальнейшем в ЛЦК, помимо лидера группы Сельвинского и ее ведущего теоретика Зелинского, входили Вера Инбер, В. Луговской, Э. Багрицкий, Н. Адуев, Б. Агапов, Дир Туманный (Н. Панов), А. Квятковский, И. Аксенов, Е. Габрилович, Г. Гаузнер, с творческими биографиями которых нетрудно ознакомиться, перелистав соответствующие тома и страницы литературных энциклопедий.

Процесс теоретического осмысления групповой идеологии и поэтики обрел более или менее зримые очертания к 1925 году, когда был опубликован сборник «Госплан литературы», а в своих классических и завершенных формах предстал на суд читателей в 1929-м, в итоговом конструктивистском альманахе «Бизнес» и в некоторых материалах, тогда же появившихся в периодической печати. Вскоре ЛЦК, пережив под сильнейшим внешним давлением конвульсивные мутации, объявил о самороспуске и общей не ушел судьбы. Литературно-идеологические консорции (говоря в терминах теории Льва Гумилева) отныне были не ко двору. Если на короткое время отвлечься от непосредственной темы разговора, то нужно заметить, что решение окончательно устранить из советской литературы относительно независимые группировки (в большинстве своем политически лояльные) имело и некоторые не вполне очевидные следствия. Осознанная работа в области идеологии и эстетики на очень долгое время стала уделом катакомбных одиночек, а не артистических содружеств, внутри которых только и возможна выработка целостных программ. Одиночки, пусть даже плодотворно общавшиеся между собой, оказались способны на создание впечатляющих индивидуальных достижений. Но концептуальные теоретические открытия в той сфере, где формируются художественные идеологии и неизбежно возникает проблема общей идеологической ориентации, — эти открытия, как показывает опыт истории искусства, настоятельно требуют объединения усилий, группового, цехового поиска и непременной конкурентной проверки его результатов.