Уничтожение мира социального творчества, отозвавшееся ползучей капитуляцией левого искусства, побудило Маяковского отважиться на беспрецедентную акцию, значение которой не расшифровано до сих пор: он в одиночку, средствами своего слова, извлекаемого из ресурсов плоти («мяса», как он бы сказал), воссоздал Революцию в ее перманентном энергейтическом рвении, в несгораемой экспансии ее существования. Изгнанная отовсюду, она обреталась отныне нигде кроме, как внутри самого поэта, в его гортани, а по-гумбольдтовски непрерывном акте порождения речи, опровергающем неподвижную натуру термидорианской реакции, утвердившей набальзамированный труп в Мавзолее как святыню и тотем мумиеобразной цивилизации эргона. Ранний Маяковский, отвергая несправедливый порядок, противополагал ему литературную, семиотическую утопию, в которой доминировали подрывные коды насилия и трансгрессивных эмоций; этот тип творчества имеет множество аналогов в истории искусства («наш Рембо») и не выходит из его границ. Поздний Вл. М. уникален абсолютно — он сам стал действительностью. Не смиряясь с повсеместным устранением Р, Маяковский сохранил ее в своем теле, благо его необыкновенная анатомическая структура сделала возможной эту ошеломляющую оппозицию реакционной мертвечине: «На мне ж // с ума сошла анатомия» («Люблю») или еще более показательные строки из той же поэмы: «Дивилось солнце: // чуть виден весь-то! // А тоже — // с сердечком. // Старается малым! // Откуда // в этом // в аршине // место — // и мне, // и реке, // и стоверстым скалам?» Он взвалил на себя и в себе сконцентрировал неимоверную тяжесть мира, каким этот мир должен был быть, если бы не позволил над собой надругаться.

Можно смело сказать, что Вл. М. был в то время единственным прибежищем левой цивилизации. Так в IX столетии в Византии, когда иконоборчество возгорелось с новой силой, восстановление древнего благочестия таилось под платьем Феодоры, супруги базилевса Феофила, которая, противясь расставанию с обычаем предков, продолжала конспиративно молиться перед изображениями, а затем прятала святые иконы на своем теле, укрытом пышными одеяниями. Так Луи Альтюссер оказался единоличным владельцем европейского марксизма, сохраняя у себя в организме, в складках скрываемых им приступов помешательства, символ веры этой религии, и когда утром 16 ноября 1980 года он совершил эпистемологический разрыв с собственным разумом, убив Элен Ритман, жену и свое второе, если не первое «я», — то журналисты, стремясь к первополосной хлесткости, угодили в самый нерв истории и культуры: это и вправду был конец марксизма, как гибель Маяковского означала смерть русской Р.

Он держал Революцию, как чашу с собственной кровью. И был Спасителем исчезавшего мира, целиком его взяв на себя, ибо сей мир больше некому было доверить — даже его основателю, безмерно уступавшему поэту в радикализме. Роман Якобсон говорил в «Беседах» с Кристиной Поморской: «В веренице поэм Маяковский начертал монолитный миф о поэте — подвижнике во имя революции духа, обреченном на жестоко враждебное непонимание и неприятие… В отрывочном тексте, преданном письму на пороге 1922 года и опубликованном только через пятнадцать лет… автор рисует свое в далеком будущем историческое прение с Лениным; тот отклоняет неотступного пришельца под предлогом: „Я вас не встречал ни в каком совнаркоме“, однако Маяковский настойчиво возражает: „не отмахнетесь, сегодня я — пред Совнаркома“». По словам Якобсона, Вл. М. в этом отрывке из неоконченной поэмы «Пятый Интернационал» отстаивает футуристическое понимание Р, тогда как Ленин, медленно подымающий «вечища» и разжимающий «губ чугуны», нарочито уподоблен Вию — всесильному Вию, что собирался сечь за футуризм. Но продолжу цитату: «Непрестанный миф Маяковского о рейде мировой революции духа, противостоящий „повелителю всего“, под какими бы бренными обликами и ликами тот ни появлялся, полон неумолчных отголосков авторской биографии. „Занят: стою монументом“, дает Ленин строгую отповедь неотлучному оппоненту, „на мрамор цоколя обрушивая вес“, и саркастический мотив извечной ненависти к „мраморной слизи и верноподданническому культу неумолчно звучит в творчестве Маяковского“».

Он разглядел в Р. цельную андрогинную плоть из мифа Платона, которую удары судьбы, а не природа вещей заставили расколоться надвое. Дихотомия красных и белых, прочие деления-костодробления были частными проявленьями единого смерча, которому равно служили Ленин и Врангель, — агенты единства, полагавшие, что воюют друг с другом. «Я // белому // руку, пожалуй, дам, // пожму, не побрезговав ею…» Это он еще очень скромно, он был способен на большее: рукопожатие с анонимным белым, литературным воином с котомкой, сгнившим внутри армии полотеров-шоферов-швейцаров-клошаров евразийского исхода-к-востоку и западу в общей смрадной промежности от Галлиполи до марсельской больницы для бедных в Шанхае, — ничто против слепящего светового пучка и (вариант) полупрозрачного скульптурного мифа, в котором уже навсегда, как комар в янтаре, пребудет восславленный им генерал, его генерал — трижды землю поцеловавши, трижды город перекрестил.

«Поэмой зачитывались белые, забыв, что „хорошо“, поэмой зачитывались красные, забыв проклятие тому, что библиотека сгорела», — писал он о «Двенадцати» Блока, мечтая о той же судьбе для себя, о притяжении всей Р. без различенья цветов ее снега и крови — и он добился, добился судьбы. Цветаева одна его поняла, она того же хотела, единовременной любви красных челюскинцев (за вас каждым мускулом держусь и горжусь) и белой Вандеи (за словом: долг — напишут слово: Дон), и еще успела застать нераздельность стихии, единый ее темпоритм: «Когда я однажды читала свой „Лебединый стан“ в кругу совсем неподходящем, один из присутствующих сказал: Все это ничего. Вы — все-таки революционный поэт. У вас наш темп». Или такими словами: «Знаю еще, что истинные слушатели моему белому Перекопу — не белые офицеры, которым мне, каждый раз как читаю, в полной чистоте сердца хочется рассказать вещь в прозе — а красные курсанты, до которых вещь вплоть до молитвы священника перед наступлением — дошла бы — дойдет».

Как аттический солдат, в своего врага влюбленный. Белая моя белая, красная моя красная. Тотальное рев. тело без границ, аннексий и контрибуций. Где искать тебя, где твое имя? В Пхеньяне, в Манагуа, в Кембридже, штат Массачусетс? Может, ты обитаешь в искусстве? Но, разрешая костры всесожжения, либеральная демократия гасит их пламя, не выходя из музеев и галерей. Деньги кураторов берут даже неподкупные революционеры-чиканос, которые так долго и безутешно изображали своего Че Гевару на стенах калифорнийских общественных зданий, что доходность этого предприятия никем не могла быть оспорена. Всякий раз, когда я прохожу по тель-авивской улице Фришман и вижу в окне коммерческой конторы роскошный постер с команданте Че, во мне крепнет уверенность, что дело его в надежных руках и он не напрасно отправился умирать в Боливию. Йозеф Бойс полагал, что материя общества, взятая в оборот прямой демократии инсталляций и референдумов, окажется в его пальцах артиста столь же податливой, что мед, войлок и жир, но этого не произошло; он не смог добиться даже того, чтобы в Дюссельдорфскую академию принимали всех без разбора. Пережив личное чудо воскресения, он мечтал о воскресении общества, а стал поп-звездой и любимым шаманом, персонажем для археологов окаменевшего говна: черные доски, на которых Бойс вычерчивал графики радикальнейших трансформаций, заботливо складывались во все тот же сундук мертвеца, ибо они уже были национальным достоянием немцев.