– Похоже, тебя уже не спасти.

– Я прошу всего лишь капельку анонимности. Если я смогу сходить в туалет без того, чтобы двоюродная сестра из Северной Каролины поставила мне лайк, будет просто здорово.

– Если тебе ставят лайк за поход в туалет, значит, ты его запостил, что в данном случае вызывает некоторые вопросы.

– Да и вообще, мне не улыбается знать, когда все остальные ходят в туалет. Или когда они едят тушеную крольчатину со свежим розмарином на завтрак.

– Так выпились, – замечает Вэл.

– Что?

– Тошнит уже от тех, кто поливает соцсети грязью, как будто никого выбора нет. Тебя ведь не тянут туда насильно. Не нравится – удали свой аккаунт. Всем наплевать.

– О чем и речь, – возражаю я. – Сам акт удаления считается демонстрацией. Как хлопнуть дверью, уходя с вечеринки, или поставить точку в конце сообщения.

– Ной, твое присутствие в Сети примерно эквивалентно тому, чтобы тихонько пернуть посреди огромного пустого поля. И когда ты растворишься в ночи, вращение Земли вряд ли замедлится.

– Очень поэтично.

– Кроме того, ты все время ставишь точки в конце сообщений.

– Да, и мне очень стыдно.

Вэл бросает телефон на кухонную стойку:

– Четыре часа.

– Что?

– Четыре часа – столько я потратила на свой последний пост. Про Nico и Velvet Underground, полный улет.

– Вэл.

– Я в курсе, что соцсети иногда задалбывают. Но еще там происходит единение умов. Ты ведь знаешь, сколько я тружусь над своими работами, и для меня они очень важны. Арпанет заменяет мне арт-галерею, Но.

– Об этом я не подумал. Ты права, извини.

Крутанувшись на стойке, Вэл поворачивается лицом к плите и снимает крышку с кальдеро:

– Вот зараза! Пегао пригорело. – Она соскакивает на пол, выключает плиту и сдвигает кальдеро с горелки.

– Я думал, так и надо.

– Оно должно быть хрустящим, а не… таким. – Пару секунд Вэл просто стоит и смотрит на плиту.

– Прости, Вэл, мне очень стыдно.

– Пойду поплаваю. – Она направляется к коридору. – А ты можешь воспользоваться своим моральным компасом, чтобы найти выход.

Но я ухожу не сразу.

Поднимаясь вверх по лестнице к двери Алана, я думаю о том, что до сих пор проверяю, нет ли чудовищ под кроватью. Я знаю, что там пусто, но также знаю, что ночью во сне рука может свеситься вниз и я начну воображать, как из-под кровати вылезает чешуйчатая лапа и хватает меня за запястье, как чудовище стягивает меня на пол и волочет во тьму, так что я заглядываю под кровать заблаговременно, чтобы потом было спокойнее.

Я поворачиваю дверную ручку и приоткрываю дверь ровно настолько, чтобы просунуть голову.

– Я ему потом позвоню, – говорю я вслух.

Никто меня не слышит; во всяком случае, я так думаю. Кстати, это еще одна причина, по которой я люблю ходить пешком: очень полезно мыслить вслух.

– Позвоню и спрошу, – продолжаю я, но нет, такие вещи надо обсуждать лицом к лицу. Нужно видеть его глаза, видеть, насколько абсурдным ему покажется мой вопрос; и Алан тоже должен меня видеть – должен видеть, что я не придуриваюсь. – Я поговорю с ним завтра. – И тут, будто запись сегодняшнего дня разматывается у меня в голове в обратную сторону, я мысленно слышу, как Вэл говорит: «…свой последний пост. Про Nico и Velvet Underground, полный улет».

В панике я вытаскиваю телефон. Нет-нет-нет-нет – и все-таки да, вот оно, чудовище под кроватью. Я листаю, проверяю и перепроверяю даты, вдруг она просто решила сменить курс, но – нет-нет-нет-нет…

Отчетливо помню тот день, когда Вэл рассказала мне про свой замысел: фотографии, связанные с фильмами. Как сначала долго выбирала, с какого фильма начать, пока не остановилась на самом любимом, «Убить Билла». Еще помню, как совсем недавно она радовалась, когда ее пост, вдохновленный Рей из «Последних джедаев», принес ей стотысячного фолловера.

Все это я помню, потому что так и было.

Спрятав телефон в карман, я отправляюсь домой, борясь с тошнотой. Входная дверь, «бип-бип-привет-зайка», и вот уже Фалафель Печального Образа с тявканьем прыгает у моих ног, и Пенни шепчет: «Видишь? Он и правда изменился», и мама в кухне, волосы у нее забраны назад, и шрам виден лучше некуда. Мне остается только пойти к себе в комнату и закрыться там, запереться от всего мира. Остается только жалеть, что я все-таки заглянул под кровать.

Лента Вэл забита музыкой.

А комната Алана забита Marvel.

350 г. до н. э.

Аристотель пишет Parva Naturalia, корпус работ о теле и душе в семи частях, включая трактат De insomniis (то есть «О сновидении»), где анализирует, как воображение влияет на наши сны и как пробуждающийся мозг обрабатывает остаточные образы, чтобы отличить реальное от нереального.

А спящий мозг ничего такого не делает.

Это выглядит так: ты смотришь мультфильм, где видишь дракона в колготках. Потом выходишь на улицу и воображаешь, как тот же дракон в колготках летит по небу. Поскольку ты недавно видел его на экране, представить дракона очень легко, и при наличии богатого воображения он может выглядеть очень натурально. Но ты разумный человек, способный отличить реально существующие вещи от вымышленных. Драконы не существуют. А если и существуют, то уж всяко не носят колготки. (Тут сомнения неуместны.)

Позже, ночью, уже во сне, ты снова видишь дракона в колготках, но теперь поганец существует на самом деле, или, по крайней мере, ты готов в этом поклясться, он ведь прямо как настоящий, и, разумеется, он в колготках, ибо чем же еще дракону прикрыть свои богомерзкие ноги? Более того, ты слышишь, как дракон восторгается «Щелкунчиком», который, так уж вышло, поставил на сцене механический хомячок дяди Орвилла, пробивной малый по имени Родни. Та часть твоего мозга, которая раньше с легкостью различала внешнюю реальность и созданную воображением нереальность, сейчас спит крепким сном.

1899 год. (Или 1900-й, согласно другим источникам.)

Зигмунд Фрейд публикует книгу под названием «Толкование сновидений», в которой квалифицирует этот эффект как галлюцинацию. Его книга затрагивает и другие эффекты, например сгущение (когда один объект во сне представляет множественные идеи или чувства), смещение (когда во сне один объект замещается другим), исполнение желаний.