Это было то поэтическое направление, которым жил Гумилев, жил и в послереволюционные годы. И жил так, будто знал, что жить ему мало. Сочинения, переводы, а в перерыве научно-поэтические изыскания, лекции для студентов, красноармейцев и революционных матросов.

И как слушали, покоренные музыкой слов! Самые запомнившиеся, по свидетельству современников, – цикл лекций о Блоке, с которым у него натянутые отношения. Гумилев и Блок – генетически разная поэзия. И, тем не менее, их творческий конфликт определял поэтическую атмосферу времени.

В 1919 году, когда Деникин на подходе к Москве, а в Сибири крепнет Колчак, Гумилев в красном Петрограде воссоздает «цех поэтов» – школу поэтического мастерства. В ней читают стихи, разбирают построчно, погружаясь в трясину поэтических споров. Гумилев безапелляционен, высокомерен, неучтив. Но ученики за талант чтят учителя, стоически сносят иронию мастера. Они долго будут помнить эти уроки.

Он жил тогда в Петрограде один. Жена – у родственников в Бежецке, там сытнее. Но в холодной и голодной столице бывшей империи он нередко устраивал пиршества для любимых учениц. Жарил баранину, умудрившись где-то ее добыть, на стол подавал вместе с мочеными яблоками, вызывая искренний восторг. Он и здесь оставался акмеистом, ставя наслаждение от еды, от ее оформления, в один ряд с наслаждением от слова. Потом горы грязной посуды за месяц размывали впечатление самоценности явлений одного ряда.

Но была у Гумилева тогда вторая, тайная, жизнь. С начала 1921 года он поддерживал связь с подпольной «Петроградской боевой организацией» (ПБО). Возглавлял организацию комитет, в который входили профессор В.Таганцев, бывший артиллерийский полковник В.Шведов и некто Ю.Герман, тоже в недалеком прошлом офицер. Организация вдохновлялась кадетскими идеями правого толка. В нее входили профессорская и офицерская группы и так называемая объединенная организация кронштадтских моряков, из тех, что бежали в Финляндию после подавления кроштадтского мятежа, а потом вернулись в Россию.

В профессорской группе состояли люди достойные и известные: князь Д.Шаховской, авторитетный финансист; профессор Н.Лазаревский, ректор Петроградского университета; профессор М.Тихвинский; С.Манухин, бывший царский министр юстиции. Они готовили проекты государственного и хозяйственного переустройства России, которые должны были вступить в силу после свержения советской власти. А оперативную работу вела офицерская группа во главе с подполковником П.Ивановым – ею был разработан план вооруженного восстания в Петрограде. По этому плану должны были действовать бывшие офицеры, теперь служившие в Красной Армии и во флоте. В.Таганцев же укреплял политическую линию организации. Самостоятельно он вошел в соглашение с «социалистическим блоком» – своего рода координационным центром эсеров, меньшевиков и анархистов Петрограда.

Летом 1921 года Петроградская ЧК раскрыла деятельность Петроградской боевой организации. Следствие по ее делу курировал все тот же особоуполномоченный ВЧК Яков Саулович Агранов, известный по делу Мельгунова.

Профессор Таганцев сначала на допросах молчал. Но Агранов убедил-таки его подписать с ним некое соглашение.

«Я, Таганцев, сознательно начинаю делать показания о нашей организации, не утаивая ничего… Не утаю ни одного лица, причастного к нашей группе. Все это я делаю для облегчения участи участников нашего процесса.

Я, уполномоченный ВЧК Яков Саулович Агранов, при помощи гражданина Таганцева обязуюсь быстро закончить следственное дело и после окончания передать в гласный суд… Обязуюсь, что ни к кому из обвиняемых не будет применима высшая мера наказания».

Что касается обещания Агранова о неприменимости высшей меры, то оно было заведомо невыполнимо в тех условиях, и это понимал, конечно, как он сам, так скорее и Таганцев. По таганцевскому делу расстреляли 87 человек. Не сдержал слова Яков Саулович. Хотя некоторым и пытался помочь. Инженеру Названову, например, который свел Таганцева с антисоветской группой, объединяющей представителей фабрик и заводов. За Названова, который был тогда консультантом Генплана, вступились Кржижановский и Красиков – видные большевики. Ленин, ознакомившись с делом, пишет Молотову: «Со своей стороны предлагаю (в отношении Названова. – Э.М.) отменить приговор Петрогубчека и применить приговор, предложенный Аграновым., т. е. 2 года с допущением условного освобождения».

Зато хоть как-то облегчить участь Таганцева, Тихвинского, Гумилева и других Агранов не стремился. Возглавляя следствие, он следовал принципу им же и сформулированному: «В 1921 году 70 процентов петроградской интеллигенции были одной ногой в стане врага. Мы должны были эту ногу ожечь». Это был уже принцип, сложившийся под влиянием Кронштадтского мятежа. А принципам Агранов следовал и нередко подгонял под них жизненные коллизии.

Поэта Николая Гумилева допрашивал следователь Якобсон, следовавший аграновским установкам. У него уже были показания Таганцева о Гумилеве. Вот что показал профессор.

«…Гумилев утверждает, что с ним связана группа интеллигентов, которой он сможет распоряжаться, и в случае выступления согласна выйти на улицу, но желал бы иметь в распоряжении для технических надобностей некоторую свободную наличность. Таковой у нас тогда не было. Мы решили тогда предварительно проверить надежность Гумилева, командировав к нему Шведова для установления связей. В течение трех месяцев, однако, это не было сделано. Только во время Кронштадта (Кронштадтского мятежа. – Э.М.) Шведов выполнил поручение: разыскал на Преображенской ул. поэта Гумилева, адрес я узнал для него во «Всемирной литературе», где служит Гумилев. Шведов предложил ему помочь нам, если представится надобность в составлении прокламаций. Гумилев согласился, что оставляет за собой право отказаться от тем, не отвечающих его далеко не правым взглядам. Гумилев был близок к совет. ориентации. Шведов мог успокоить, что мы не монархисты, а держимся за власть сов. Не знаю, насколько мог поверить этому утверждению. На расходы Гумилеву было выделено 200 000 советских рублей и лента для пишущей машинки. Про группу свою Гумилев дал уклончивый ответ, сказав, что для организации ему потребно время. Через несколько дней пал Кронштадт. Стороной я услышал, что Гумилев весьма отходит далеко от контрреволюционных взглядов. Я к нему больше не обращался, как и Шведов и Герман, и поэтических прокламаций нам не пришлось ожидать».

Отмечу, что упоминаемые в показаниях Таганцева выражение, мы «держимся за власть советов», означает не просоветские настроения, а всего лишь следование тогдашнему лозунгу, выдвинутому кронштадтскими мятежниками: «За советы без коммунистов», эсеровско-меньшевистский лозунг, которому следовало и ПБО, в глубине держась, конечно, кадетских, правых воззрений. То, что Гумилев не придерживался уже тогда правых взглядов, похоже на истину. Но и в большевиках он еще тогда не разобрался толком. Это о взглядах. А вот действия Гумилева вихрились чувствами и фантазиями, все той же поэтикой романтизма и приключений, что подвигла его в свое время в Африку, а потом на фронт, к уланам. Теперь же, в послереволюционном Петрограде, служа во «Всемирной литературе» и вращаясь среди интеллигентско-офицерской публики, вероятно Гумилев как-то обмолвился, что у него есть люди, готовые на выступление, и он готов, если надо, предложить свои услуги. Это укладывается в показания Таганцева. Но, скорее всего, группы у него никакой не было. А был всегдашний гумилевский романтический авантюризм. Этот авантюризм, подогреваемый средой, в которой он вращался, средой, не питавшей, конечно, уважения к этой власти, толкали его на авантюрные заявления, на создание легенды о подпольной борьбе. Это тот же феномен Якушева – придумать себе вторую жизнь, увязав ее с политической борьбой. Феномен интеллигента-авантюриста.