Дальше происходят чудеса, не снившиеся мастерам ужаса из прошлого. Вирус СПИДа вызывает не одну, какую-нибудь особенную, пусть самую страшную, болезнь, вроде чумы или оспы.

Вирус СПИДа вызывает все болезни. Первый россиянин, зараженный СПИДом, например, умер от обычной язвы.

Конечно, все это я понял, как дилетант, и упаси боже, кому-нибудь изучать СПИД по моему незнанию простофили, но одно понял я ясно – лекарства против СПИДа не существует и не может быть в обозримом будущем – слишком быстро мутируют вирусы, адаптируясь к каждому новому лекарству.

Новые поколения вирусов возникают каждые несколько минут, и обмен ДНК у них таков, что предугадывать их очередные свойства, не то, что невозможно – просто бессмысленно.

И, если СПИД когда-нибудь будет побежден, то не фармакологией, а генетикой.

А, значит, лечить нужно не какую-нибудь болезнь в отдельности, а сразу чуть ли не все болезни на свете…

– …Я тебя Петя уважаю не за то, что ты часто говоришь правильно, а за то, что, даже неся бред, ты стоишь на правильном пути, – сказал мне Ваня Головатов, после того, как выслушал мои представления о болезни:

– В тебе умер великий политик.

– Политик? – слегка удивленно переспросил я.

– Только политик должен быть прав, даже если не знает о чем идет речь…

– Впрочем, – добавил Иван после некоторого размышления, – Ты еще можешь тренировать сборную России по футболу…

Так мы поговорили, хотя ясности это не прибавило.

Единственное, что мы решили, так это то, что нам нужно съездить к Васе Никитину в Калугу.

В конце концов, только он знал, с чего все началось.

Хотя – нет.

Вру.

Каждый из нас отлично знает то, с чего все начинается.

Как продолжается.

И чем заканчивается…

Весь этот цикл представляет собой совокупность обстоятельств, в простонародье называемых судьбой…

…Мы поехали к Василию в тот же день.

И поговорили и с Дмитрием Николаевичем Зарычевым, и с самим Васей.

Но в начале была дорога.

Вторая моя дорога в Калугу на Гришином «Ленд-ровере».

Первая дорога была грустной, и тогда казалось, что грустнее той дороги ничего быть не может.

Оказалось – может.

Вторая дорога была еще грустнее.

Наверное, оттого и я, и Андрей молчали.

Только Гриша, время от времени говорил что-нибудь:

– …Есть дороги, которые я знаю как облупленные, даже ментов там знаю еще с рубля, – я понял, что имел ввиду Гриша – когда-то штрафы были большими – рубль с шофера. Теперь, штрафов почти нет – для того, чтобы платить штраф, нужно что-то нарушить – есть мзда за проезд.

Стольник.

Денежка – так себе, не разоришься и без обеда не останешься, да все равно – неприятная.

Понял ли, о чем говорит Гриша Андрей, я не знал.

Наверное, понял.

– Только нет в тех дорогах ничего, что бы ты хотел увидеть новое, или запомнить навсегда.

А эта дорога, черт его знает, берет меня чем-то, и вроде даже знаков на ней не помню, а все какое-то родное именно до боли, скорее, даже до тоски.

Так, наверное, солдаты проходят по местам, где воевали, – Григорий замолчал, но его молчание один единственный раз нарушил Андрей:

– Или блудные дети так домой возвращаются.

Хорошо, что мы не взяли с собой Ваню Головатого, потому, что-то, что он сказал бы в это время, я себе, приблизительно, представляю: – Нет, ребята. Так убийцы водят следователей по местам своих дел, во время следственного эксперимента…

…Ваську мы встретили раньше, чем доктора Зарычева. Прямо на въезде в деревню Ахлебинино, он и еще несколько таких же – вернее, совсем иных – рыли траншею.

Довольно глубокую, метра до полутора, а, может и глубже сантиметров на десяток, так, что только головы торчали над отвалами земли.

Гриша остановил машину.

Мы все трое вылезли и подошли ближе.

– Червей копаешь на рыбалку? – не здороваясь, спросил Андрей.

– Нет, трудотерепивлюсь, – ответил Вася, а я отметил, что у него за эти дни как-то порозовело лицо, исчезла бледность.

Протянул ему пачку сигарет, он Вася отрицательно мотнул головой.

– Бросил курить? – спросил я. А Василий тихо, но без запинки-паузы, ответил:

– Я все бросил…

Тогда Гриша Керчин склонился к Васе и сказал:

– Мы сейчас к Дмитрию Николаевичу.

Наверное, и тебя вызовут, так, что бросай свою лопату.

– Может, лопата мне сейчас нужнее всего, – ни на кого не глядя, ответил Вася. И, возможно, хотел бы сказать что-то еще.

Но Гриша прервал его:

– Когда дойдет до нее, обойдутся без нашей помощи…

…Так уж выходило постоянно, что если мы что-то делали вместе, куда-то шли, то замыкал всегда Вася – наверное, для того, чтобы, сделав оверштаг, первым порадоваться удаче.

Если, кому-то нужно было дать «в лапу» – первым шел я.

Если в морду – Гриша Керчин.

А, вот если что-то поважнее, скажем, о жизни поразговаривать – то, непременно, Петя Габбеличев.

Не видел, чтобы Петр когда-нибудь, кого-нибудь бил, а дающим взятку, мне его просто трудно представить.

Вообще-то, взятки, в наше время, это вопрос и простой, и сложный.

Все мы, в той или иной степени, в разные времена, были учениками Эдуарда Михайловича Плавского, и вот какая мысль возникала у меня время от времени: конечно, Эдуард Михайлович отказался бы от любой, предложенной ему взятки – он не пошел бы против своей души из-за денег.

Но есть один вариант, который интересовал меня, а как-то случая не было, чтобы спросить Эдуарда Михайловича при жизни: если ему предложат деньги – он откажется, ну а если предложат профинансировать все музеи и библиотеки района, согласится он проголосовать за КПРФ?

Пока Эдуард Михайлович был жив – я так и не спросил его об этом.

А потом он умер.

Но, однажды, я рассказал об этих мыслях вдове Плавского, и она ответила мне:

– Знаешь, Андрей, Эдуард Михайлович просто ушел бы и не стал ничего обсуждать, как только разговор зашел бы о взятке.

Он просто не стал бы в этом участвовать…

В этот момент, я задумался – есть ли предел того, в чем не стал бы участвовать я?..

…Когда-то, теперь кажется, что очень давно, когда другими были и я, и деньги, что-то притащило нас с Никитиным в художественный салон в Петином примосковье.

Это теперь у них красивый, большой, светлый салон, в котором все время играет музыка, а продавщицы набраны как будто с голливудских конкурсов, а тогда – это был полутемный подвал, с хозяйкой, которая сама продавала то, что ей несли местные художники.