А кем?

Кажется Петей Габбеличевым.

Все те, кто меня окружали в больнице, все время что-то делали, чем-то занимались, но вся их деятельность была насажена на какой-то невидимый стержень, не удерживающий никого, а просто позволяющий скользить по себе не придумывая и не задумываясь над смыслом дела. И стержень этот назывался: «никчемность».

Я пытался разговаривать с пациентами доктора Зарычева о самых простых вещах – о футболе, о женщинах. Но наткнулся на безразличие даже в этом.

«…Наверное, здесь очень легко сойти сума», – подумал я.

И, возможно, я подумал бы еще о чем-нибудь, но ко мне подошел санитар.

Это был первый санитар-мужчина встреченный мной вплотную в этом доме – в нашем отделении работали только медсестры. Это я отметил очень быстро.

– Не знал, что нашему отделению требуются санитары, – сказал я ему, чтобы что-то сказать. И он ответил мне:

– Санитары требуются везде…

– А потом, я только совсем не давно в этом отделении. Раньше я находился на этаж ниже, – этажом ниже находилось отделения легкопомешанных, хотя, наверное, эти люди в медицине называются как-то иначе.

– Там, для санитара, наверное, больше работы? – спросил я для того, чтобы как-то поддержать разговор.

– Там, я санитаром не был…

От этих слов я испытал некоторую оторопь.

И он увидел это:

– Не переживайте, я излечился полностью.

И тогда я совершил самый естественный для любого места, кроме того, в котором находился я, поступок.

Естественен ли этот поступок для таких мест, как психиатрическая больница, я не знаю. Наверное, потому, что я не знаю, что для таких мест, как психиатрическая больница – неестественно.

Я протянул санитару пачку с сигаретами и сказал:

– Расскажите …если хотите…

И тогда я услышал историю, после которой понял, что брошу пить навсегда.

Потому, что решил, что эта страшная история, окажется самой страшной из тех, к которым я буду иметь прямое или косвенное отношение.

Несовершенен человек, если думает, что все трагедии в его жизни уже произошли…

…– Что было там, в первом отделении, тебе не интересно, да и не помню я ничего толком.

Конечно, кроме того, что было больно и страшно.

Больно и страшно и сейчас, но теперь я понимаю, что с этой болью и с этим страхом я должен жить.

– Если то, что ты собираешься мне рассказать, тебе тяжело – не рассказывай.

В конце концов, я просто случайный слушатель, – каждый из нас является владельцем собственных бед. На знание о которых, не всякий посторонний имеет право.

Потому, что знание о некоторых из них, делает узнавшего непосторонним.

– Я должен тебе все рассказать потому, что мне кажется, что ты единственный, кто может меня выслушать, – тихо ответил мне санитар.

Он ответил мне тихо, но в его словах не было сомнений. Словно он давно искал момент, и искал походящего человека:

– И еще, я должен сделать это потому, что время от времени мне нужно трогать крест, который я несу.

– Я смогу тебе чем-нибудь помочь? – спросил я, хотя интуитивно чувствовал, что мой вопрос бессмысленен.

– Нет. Но может быть, ты сможешь помочь себе…

…– Хотя, не дай тебе Бог… – добавил он после некоторого молчания, во время которого я почувствовал, что для того, чтобы прикоснуться к этой истории, нам обоим требуется время для собственного сосредоточения.

– … Это на Севере, где ты бывал, бурильщик – человек уважаемый, многополучающий, а в нашем строительном управлении, он – это и бригадир, и бригада, и мальчик на побегушках за запчастями и горючкой.

На воду бурить – не то, что нефть искать.

Тут ни почета особого, ни уважения – сделал дело и гуляй, пока очередной заказ не получишь.

От безделья и зарплата не большая, и от «халтуры» нельзя отказываться.

Только хорошая, денежная халтура – редкость. Теперь ведь все кооперативы перехватывают, и если, где и строится особнячок или коттеджик, так они сразу там.

А наше управление пока развернется, пока документы оформит – то бухгалтер в отъезде, то зам по производству в отпуске – так те уже и отбурятся, и сертификат на иностранном языке представят.

У них и реклама налажена, да и оборудование импортное.

Мы в одном месте ротором бурили, так весь сад с газоном выбили, а у них – турбина, и двигатель за воротами…

Я чувствовал, что, умножая подробности, не имеющие к рассказу никакого отношения, санитар просто оттягивает момент какого-то неприятного для него признания, и решил помочь ему:

– Тогда ты запил, и совершил какой-то поступок, за который тебе теперь стыдно.

Санитар поднял глаза, и в них появилась такая боль, что я даже поежился.

– …Запивать я стал все чаще и чаще, а однажды… – он примолчал на немного, а потом, словно решившись, решимостью последнего безотступного суда, быстро заговорил:

– Выпить я хотел, а выпить было не на что, тут и увидел я новые валеночки моего шестилетнего сынишки – зима-то прошлогодняя лютовала в декабре.

Вот схватил я эти валеночки, и к магазину.

А сынишка заметил и кричит мне: «Папочка, оставь мне мои валеночки!» – так, босяком, и увязался за мной на улицу. Да куда ему было за мной, мужиком, угнаться.

И не видел я, когда он, сынишка мой, от меня отстал…

…Через пару дней протрезвел я, и, не появляясь дома, на работу пришел, а мне говорят, что сын мой в больнице.

Стыдно мне за валеночки стало, да и за сыночка я испугался.

Упросил в кассе – дали мне аванец не большой.

Побежал на рынок, купил валеночки и в больницу.

Пустили меня к сыну в палату, а он лежит на кроватке, худенький, бледненький.

Я ему:

– Прости меня сыночек. Я и валеночки тебе новые купил.

А он, без слезиночки в глазах – видно все свои слезки уже выплакал:

– Папа, а у меня ножек нет…

…Как и все люди, я обманываю довольно часто.

Наверное, на много чаще, чем это требуется.

Обманул я Андрея и Гришу и в этот раз – дело в том, что Олесю я знал.

Вернее, не то, чтобы знал, а так, видел однажды.

И, кажется, по глупости, совсем ни за что, обидел ее.

Не знаю, бывает ли кто-то глупым всегда, но иногда глупым бывает каждый – это точно.

Глупость – это вообще, общечеловеческая слабость.

Помню, я как-то сказал Андрюше Каверину:

– Кажется, человеческие слабости нам нравятся больше чем человеческие достоинства, – а Андрей пожал плечами и ответил: