Мне без конца вспоминалась история моего деда, особенно его рассказ о странствии через весь Алжир, от Сахары до Орана. Наверное, эти воспоминания служили мне спасательным кругом, за который я цеплялся из последних сил. Если он сумел преодолеть все препятствия на своем пути, значит, и я обязан не ударить в грязь лицом.

Во мне постепенно пробуждался инстинкт самосохранения. Я начал вникать в происходящее, оценивая обстановку, царящую в клинике Кошена.

Со дня моего перевода сюда прошло около трех недель, когда ко мне в палату, на вторую койку, положили еще одного пациента. По разговорам медсестер и санитарок я понял, что этот человек не только слеп, но и передвигается в инвалидной коляске. Я испытал двойственное чувство: расстроился из-за него, бедняги, и порадовался за себя – мысль о том, что я тоже могу оказаться в инвалидной коляске, наполняла меня ужасом. Мы с ним обменялись традиционными приветствиями, и я рассказал ему свою историю. Она его огорчила, и он принялся меня утешать. По всей видимости, он считал, что мне не повезло еще больше, чем ему, тогда как я полагал, что все обстоит ровно наоборот!

Не знаю, что тому причиной – страх, неспособность влезть в чужую шкуру, попытка самозащиты, – но только мы оба повели себя самым парадоксальным образом. Каждый из нас испытывал ко второму безграничную жалость и сочувствие, искренне веря, что тому гораздо хуже.

Сосед рассказал, что ему тридцать два года, он женат и очень любит свою жену. В последние полгода его жизнь превратилась в настоящий кошмар. Он заболел диабетом. После очередного приступа у него развилась глаукома, и он полностью ослеп. Слепота привела к потере чувства равновесия, которое опирается на зрение и слух, и он потерял способность не только передвигаться, но даже просто стоять на ногах. Все эти шесть месяцев он пребывал в состоянии беспомощного младенца. И не переставал повторять, что, благодарение небесам, у него замечательная, любящая жена и благодаря ей он обязательно выкарабкается из этого ужаса. Он говорил с такой безмятежной убежденностью, что я почти забывал, насколько серьезно его положение.

Наши беседы заставили меня понять, что в моем случае задумываться о самоубийстве – непростительная глупость. Не важно, к каким результатам приведет мое лечение, я не имею права опускать руки и должен продолжать бороться против собственных слабостей. Только это не даст мне погрузиться в пучину отчаяния.

Первое, что я сделал, – попытался компенсировать отсутствие зрения, развивая другие способности. Я взял привычку прогуливаться больничными коридорами, стараясь различать и запоминать запахи и звуки и определять их источник.

Я проделывал эти упражнения два-три раза в день – с той же настойчивостью, с какой еще недавно тренировался на спортплощадке.

Вскоре я заметил, что острота моего восприятия явно повысилась, и поставил перед собой новую дерзкую цель – самостоятельно проделать путь от палаты до столовой.

Я потратил целый день, расспрашивая других больных об особенностях этого перехода, после чего составил в уме воображаемый маршрут.

Мне надо было выйти из корпуса офтальмологии, обойти два здания и пересечь дорогу, по которой не только передвигались пешеходы, но и проезжали машины. Я наметил для себя ключевые точки и решил, что постараюсь запомнить их расположение по запахам и звукам.

В тот же вечер я приступил к осуществлению своего плана. Задача оказалась намного труднее, чем я предполагал. Я натыкался на цветочные тумбы, скамейки и еще какие-то предметы, о назначении которых даже не догадывался. Но самая большая трудность заключалась в том, что у меня не было никакого опыта в передвижении на улице. В открытом пространстве звуки распространяются быстрее, чем в помещении. Но, несмотря на синяки на коленках, я добрался до цели. Это так меня воодушевило, что я решил продолжить начатое.

Невыносимее всего были вечера.

Как только больничный персонал начинал расходиться по домам, в палатах и коридорах повисала тоскливая и мрачная пустота. И меня охватывало уныние.

Как ни странно, стоило мне поговорить с медсестрой или санитаркой, как моя тоска усиливалась. Звуки женского голоса не только не радовали меня, но, напротив, лишали последнего самообладания. Наверное, мозг, регистрируя их, рождал ассоциацию со светом, видеть который мне отныне было не дано. При этом мужские голоса не действовали на меня никак. Подобные приступы отчаяния повторялись практически каждый вечер. Думаю, не я один страдал от них, но и остальные пациенты.

Благодаря снотворным спал я хорошо. Если я забывал принять таблетку, мне снились кошмары; я задыхался от страха, но не мог проснуться. Днем мысли о слепоте терзали меня с не меньшей силой, но сознанию худо-бедно удавалось удерживать их в узде, не позволяя мне удариться в панику. Но во сне… Мне снилось, что я умираю, и мною завладевал непреодолимый страх, усугубленный чувством собственной беспомощности.

В то время, когда я еще мог видеть, ночные кошмары меня не волновали. Пробуждаясь, я с легкостью отгонял память о них, тем более что окружающий мир предоставлял мне для этого массу возможностей. Мне хватало самой малости – симпатичного лица незнакомой девушки на улице, голубизны неба, спокойной непоколебимости древесных стволов в парке… Эти картины вытесняли жуткие образы, привидевшиеся во сне, и те теряли власть надо мной.

Но теперь все изменилось. Я лишился средств защиты. Не видя реального мира, я оставался заложником кошмаров, которые въедались в мою память.

Дни, заполненные скукой, печалью и тоской, я пытался пережить, находя себе занятия. Лучшим из них стала работа над развитием моих собственных органов чувств, альтернативных зрению. Я действовал интуитивно, уповая на то, что обостренные слух, обоняние и осязание помогут мне хотя бы частично возместить утрату способности видеть.

С обонянием дело не заладилось с самого начала. Я приказывал себе принюхиваться к окружающим запахам, но поскольку в больнице дурных ароматов было значительно больше, чем приятных, то мои упражнения неизменно оборачивались кошмаром, на сей раз не во сне, а наяву.

Спасаясь от смрада, я забредал в самые отдаленные уголки больничного здания, пугая сестер и санитарок, боявшихся, что я упаду или налечу на каталку. Я через силу улыбался и успокаивал их, говоря, что волноваться не о чем и я отлично ориентируюсь в темноте.

Единственным местом, где мой нос находил отдохновение, был маленький полузаброшенный садик за нашим корпусом. Здесь хотя бы не воняло лекарствами.

Особенно я любил бывать здесь в ветреные дни. Воздух под порывами ветра делался чище, уносил запахи бензиновой гари и напитывался ароматом цветущих растений.

А вот тренироваться слушать было невероятно увлекательно. У меня от природы тонкий слух, поэтому мне было достаточно лишь слегка напрячь его, чтобы успешно расшифровать окружающие звуки. Я быстро научился распознавать шаги врачей и другого больничного персонала по коридорам, отличать их по особенностям походки и шарканью подошв. Каждый день я по нескольку раз говорил своему товарищу: «О, к нам в палату идет доктор такой-то» или «Сестра такая-то отправилась к соседям».