Я вежливо поздоровался и вкратце рассказал им о себе, после чего попытался расспросить их, как они здесь очутились. Лучше бы я этого не делал! Их положение оказалось не только не лучше моего – оно было просто ужасным.

До самого вечера я не мог прийти в себя от услышанного.

На кровати напротив моей расположился пятидесятипятилетний Пьер – безработный, разведенный, бездомный и к тому же больной циррозом.

Противоположный угол занимал Мохамед – марокканец тридцати пяти лет, в прошлом каменщик. Во Франции у него не было никого из родных. Он работал на стройке и упал с высоты третьего этажа, после чего у него парализовало обе ноги. Он страшно возмущался тем, что система социального страхования отказалась признать его травму производственной, оставив его без средств к существованию. Он не умел ни читать, ни писать и не представлял, как найдет другую работу.

Отныне каждый наш день проходил под стенания Мохамеда о своей несчастной судьбе.

Поначалу я с сочувствием отнесся к его истории и, как мог, старался поднять ему моральный дух. Но очень скоро убедился, что это бесполезно. Несчастье сломило его; он был способен только жаловаться и ныть.

Пьер, напротив, почти всегда молчал. В те редкие минуты, когда он все-таки подавал голос, я даже вздрагивал, словно застигнутый врасплох.

Как-то раз к нам в комнату зашел уборщик.

– Эй, парень, – обращаясь ко мне, спросил он. – Ты ведь из Алжира, да? А из какого города?

– Из Орана.

– А из какого района?

Я назвал ему наш район.

– О! Знаю-знаю! Самый хулиганский район!

– Ничего подобного, – спокойно возразил я. – В нашем районе живут не хулиганы, а рабочие. Среди нас есть и бедняки, и те, кого называют средним классом, но все относятся друг к другу с уважением. И порядка у нас побольше, чем в иных богатых кварталах. Не знаю, откуда родом вы сами, но наши «хулиганы» кормят всех нищих в округе.

Он смутился и поспешил повернуться к Мохамеду. Они обменялись парой-тройкой дебильных шуток, и уборщик ушел. Моя речь – по моему мнению, абсолютно адекватная – соседям показалась верхом неприличия. Они считали, что негоже семнадцатилетнему сопляку вступать в спор со старшим по возрасту.

С этого дня персонал санатория начал поглядывать на меня с подозрительностью. Наверняка уборщик расписал им нашу стычку в самых живописных красках, выставив меня чуть ли не агрессивным психом.

У меня лет с девяти сформировалась стойкая привычка говорить вслух то, что обычно люди предпочитают держать при себе. Каждый раз, когда кто-нибудь из взрослых изрекал в моем присутствии явную глупость, я ставил его на место. Все вокруг притворно ахали, дескать, так себя не ведут! Но стоило мне остаться наедине с одним из лицемеров, и что же я слышал? «Молодец! Правильно ты его! Такого дурака еще поискать!»

Я считал подобное поведение взрослых чем-то сродни шизофрении и не мог им не возмущаться. Наверное, по этой причине так называемые старшие всегда утверждали, что у меня дурной характер.

Я, в свою очередь, полагал, что дурной характер как раз у них. А как еще относиться к лицемерию? Я хотя бы вел себя честно и говорил то, что думал. Те из взрослых, кто помоложе, утверждали, что я выпендриваюсь. Как ни странно, эта оценка меня не смущала, напротив, вселяла в меня уверенность в том, что я все делаю правильно.

Вскоре произошло событие, заставившее меня крепко призадуматься. На протяжении целой недели меня каждый день направляли на анализ крови. Я спросил у врача, зачем это нужно, и он ответил мне какой-то научной тарабарщиной. Не знаю, может быть, в его словах и был смысл, но я его не уловил. Возмутившись, я сказал:

– Доктор! Не могли бы вы повторить то же самое на нормальном человеческом языке? Я ничего не понял из ваших объяснений!

– Не волнуйтесь, я не собираюсь отправлять вашу кровь на колбасу! И прекратите задавать глупые вопросы!

Тут уж я не на шутку разозлился.

– Вы ведь даже не офтальмолог! – почти выкрикнул я. – И меня направили сюда не на лечение! Я просто жду, пока зарубцуется шрам от предыдущей операции. Зачем вы каждый день берете у меня кровь на анализ? Если не скажете, я потребую вызвать сюда моего хирурга, и вы будете разбираться с ним!

Хирурга и впрямь пришлось вызвать, но после этого инцидента напряжение вокруг меня немного спало. Временами жизнь в санатории даже стала казаться мне приятной.

Надо сказать, что по сравнению с остальными пациентами я пользовался относительной свободой. Мне отменили все ненужные процедуры, и я мог ходить где хотел. Мне даже предложили пройти курс трудовой терапии, в ходе которого я учился печатать на машинке.

По какой-то странной закономерности почти весь персонал санатория отличала общая печать угрюмости, как нельзя лучше соответствовавшая атмосфере заведения, как будто их специально отбирали по этому признаку.

К нам в комнату регулярно заглядывала санитарка по имени Мари-Франсуаза – вечно чем-то недовольная блондинка, по мнению моих товарищей, крашеная и внешне крайне малопривлекательная; она пряталась у нас, чтобы тайком выкурить косячок.

Была еще Мари-Клод – сварливая и глуповатая особа, донимавшая нас рассказами о своем женихе. Поскольку она часто путалась в деталях, мы догадывались, что жених этот – фигура воображаемая. Настроение у нее менялось по сто раз на дню – она могла наорать на тебя, а через пять минут уже ворковала как ни в чем не бывало. Работу свою она выполняла добросовестно, но пациенты ее не любили; никому не нравилась вздорность ее характера.

Уборщик, с которым у меня произошла стычка, был ненамного лучше. Сам из иммигрантов, он вел себя так, словно стыдился собственного происхождения. Из-за габаритов – он был невероятно толст – его прозвали Плюшевым Мишкой, но лично я не находил в нем ничего «плюшевого». Мне он напоминал скорее гадюку с ядовитым жалом. Шуточки, которые он отпускал, заставляли меня серьезно усомниться в наличии у него мозга. Нахрапистый и наглый, он демонстрировал полное отсутствие культуры, в том числе арабской, и постоянно издевался над «понаехавшими тут» уроженцами Магриба, воспроизводя самые отвратительные националистические клише.

Под завязку набитый стереотипами, Плюшевый Мишка, помимо всего прочего, раздражал меня своей непредсказуемостью: сегодня веселый и дружелюбный, завтра он мог ни с того ни с сего нагавкать на любого. В разговорах с нами он принимал покровительственный тон и вечно пытался учить нас жизни. Профессор веника и тряпки! Лично я не вижу ничего позорного в труде уборщика, но точно знаю, что многие не слишком умные иммигранты, вынужденные выполнять эту работу, никогда не рассказывают родным и близким, когда приезжают домой в отпуск, чем именно занимаются. Они корчат из себя невесть кого, а возвращаясь к своим совкам и метлам, злятся на весь свет.

Единственным лучом света в этом тусклом царстве была медсестра, не дававшая мне окончательно разувериться в роде человеческом.