– Уважаемый, ты еще спишь, зенки открой, куда мусоришь!

От неожиданности вздрогнул, тронул подошвой хрустящий покров и нехотя поднял глаза. Над ним перекошенное яростью зависло знакомое лицо владельца ближнего магазина.

– Все мы на земле мусор. Не та грязь, что может ветер раздуть, а та, что внутри у нас.

Вставало солнце, заиграло весело в блестяшках, коснулось теплом век.

«Эх, мама моя, зачем приобщила к Есенину: «Наша жизнь простыня и кровать, наша жизнь поцелуй и в омут». Похилился по сторонам – Анжелка на лавочке пристойненько посверкивала кукольными коленками.

– Е-гей, слышь, Анжелика Бурбонская, падай в тачку, прокачу… Что-то есть в тебе такое эдакое.

Сдается мне, мелькал уже где-то этот Собакин!? Но чтобы так величественно и в полный формат, извольте. Словом, был, и не было его. И все же он жил и здравствовал. К обществу был вполне адаптирован. Полное имя его – Петр Иосифович Собакин. (Брат его родной фигурировал выше). Фамилия и многочисленные прозвища от школы и до устоявшейся личности – не аксиома его сути. Если нужна истина – она в осознании его внутреннего мира – это глубже, она полнее откроет его проникновенный образ. Если сравнить по значимости «Жизнь и смерть Фердинанда Люста» с нашим повествованием – жизнь этого Собакина по актуальности, даже с его обычной, бесхитростной биографией, куда для нас актуальнее.

«Петька», «Петруша», «Собакович» – эти обращения не выводили его из состояния равновесия – он оставался тем же: откликался, не менял ни мимику лица, ни интонацию голоса.

Это предыстория, а попросту – производные обычной среднестатистической биографии, обычного русского, окунувшегося, как и все его предки без исключения, в перипетии нашей тяжелой истории. Мы помним благоприятия, перемежавшиеся противоречивыми слоями десертного пирога. В нем нежным бисквитом был поиск очевидной истины; сладкими прослойками – кровавые распри, за ними всегда эйфория. Новый поиск очевидной истины – украсил его завершающую часть. Собакин вырос в личность с красками и содержанием злосчастного продукта.

Шоркая уставшими ногами, он брел с видом на озябших внезапным похолоданием воробьев. Аборигены подкрышных стрех, эти серые проныры, провожали Петра Иосифовича бусинками вездесущих глазок. Петруша взял одного из них, матерого крупного смотрящего, в перекрестье раздвоенных пальцев: хлопок резины и трепещущее в предсмертной судороге тельце добычи упало к ногам. В бесполезной наивности он дунул в раздвоение холодеющего киля – сбитый струей воздуха, легкий светлый подпушек оголил желтые вкрапления кожи. «Еще два таких и супец получится отменный». Холодный вихорок, внезапно возникшего сквозняка, громко трепыхнул жаркое пламя «Вечного огня». Прошлое и настоящее растворилось в многоцветьи радуги пляшущего пламени. Усилившийся в промежутке строений вихрь закрутил в смерче пыль, отсепарировал в глазах слезу – радуга размножилась, приобрела плывущие формы, притягивая взгляд завораживающими красками.

В сознании Петра Иосифовича наступил мистический рубеж, с которым последнее время не было никакого сладу. Его жизнь напоминала цирковое представление: хождение по натянутому тросу высоко над землей. Временами он с трудом возвращался в реальность.

Петр Иосифович остановился, завороженный стихией огня, – вопроса в глазах не было. Он жил сейчас две жизни: ту, другую, когда рос и мужал в первобытной мальчишеской страсти, и нынешнюю, осмысленными действиями выжимая из себя остатки былой активности. Жизни – той, безоблачной, и этой – хотя и полной устремлениями, но совершенно мрачной. Каким бессмысленным казался груз знаний на фоне остановившейся осени.

Хриплым воздействием, зигзагом выплывшим из-за броской рекламы о вкусной пище, Петр Иосифович оторвал глаза от магнита «Вечного огня».

– Мужик, дай десять рублей… Тебе это – «цвирк» под ноги, а мне, как понимашь, спасение от болезни.

В жалких слезящихся глазах преломлялась радуга огня. Посыл вперед шеи предполагал благодарный поклон.

– Хошь, на двоих? – удвоенной мольбой брызнули из глаз очевидные слезы.

Не этой неожиданности ждал Петр Иосифович – он стоял в нерешительности, пытаясь связать упавшего к ногам воробья с хриплым зигзагом. Когда избавился от оцепенения, сунул, лишь бы снять наваждение, в дрожащую нетерпением руку сотенную бумажку.

– Шоб ты жил и подавал мне такую роскошь…, добрый человек, двести лет, – расправил просящий, спрятавшуюся в трещинах лица, подсыхающую коросту.

Петр Иосифович брезгливо передернул плечами вслед ковыляющей согбенной фигуре. Он вернулся взглядом к пламени: свойство магнита и феерических красок пропало – оно трепыхало на все усиливающемся ветру всплесками благодарной памяти.

Вымученный за много напряженных дней выход на прогулку теперь не сулил лучшего продолжения. Хотя бреньканье струн отвлекло.

«…И Вена плясала и пела, как будто сам Штраус играл…».

Седая женщина, образца той Великой Победы, со сбитым на плечи платком старательно щипала струны в ритме вальса. Она пела свежим молодцеватым голосом, почти не фальшивя, стыдливо буравя глазами отверстие деки. Рядом на лавочке, образца того же Великого года, кверху пуговичкой, лежала габардиновая кепочка с одинокой блескучей пятирублевкой.

– «…Весна сорок пятого года…» – неподдельно страстно вывела голосом поющая. Взгляд ее гвоздем проткнул носок наблищенного туфля Петра Иосифовича.

– За Великую Победу можно и больше дать, но вот – что есть.

Петр Иосифович низко наклонился – сторублевка мягко накрыла одинокую затравку. Гуляющий низовой ветерок пошатнул летучую твердь купюры. Рука потянулась вернуть кепку в логическое положение, но бесстрастный взгляд, ушедший назад в деку, остановил. Изношенная до жировых отложений, в откровенной открытости, кепка имела сверхфактурный вид.

В манерности поющей, в низко опущенных глазах, чувствовалось замершее движение мысли.

«…Крутится, вертится шар голубой. Крутится, вертится над головой…» – проснулось ритмическое ощущение в движении ее головы и тут же потерялось в далеком веселье компании подростков, зависших в паре-другой метров от нее.

Свинцовость ног, мучившая Петра Иосифовича последние месяцы, отдалилась чуждым нелепым грузом.

Кафе «Любо» проплыло на ватных ногах в стороне затененностью скрытого содержимого. «Кому-то «Любо», а кому-то любо под скрип тренажера, неподалеку от балясин границ моря, вознестись в дали небесные упругостью обновленных мышц. Благо, крутые склоны Маркотха простерлись величественным трамплином из заоблачной высоты в продолжение реальной жизни.

Усиливающийся ветер мешал праздной мысли, назойливо лез к малодоступному, отбирал драгоценное тепло. По трамплину из бесконечности сбежали два белесых одиноких облачка – посланники вечного, и тут же обернулись свежими порывами усиливающегося ненастья.