думаю, запрыгнуть на Яшку? Живо довезёт… — незатейливо шутил Антип, желая подбодрить товарища.

Яков попросил воды. Хозяйственный Аверьян напоил его и, завинчивая фляжку, раздумчиво обратился к командиру взвода:

— Может, на макушку горы карабкаться? Знатье бы: кто на той стороне… Имеется у вас карта, Анатолий Филиппович?

— Двухвёрстка-то есть, — вздохнул Левченко и достал её из полевой сумки. — Да вот разобраться… Гора на горе, речка на речке… Сам чёрт голову сломит! Хоть бы один точный ориентир!

— А этот аул обозначен? — спросил поднявшийся Голубенко, коренастый, высоколобый парень, переведённый недавно из дивизионной школы младших командиров. Казаки уважали рассудительного кубанца, зная, что до войны он работал учителем.

— Другие вот они: Кизилаул, Бай и Дахе-Хабль… Здесь — Кура-Цице. Левее — Сухая Цице… Глянь, сержант. Ты зорче. Так мелко написано, — с досадой сказал Левченко и, куснув кончик уса, добавил: — Не шибко я обучался этим штабным премудростям.

Голубенко тщательно изучил карту, поворачивая её так и этак, и, в конце концов, сделал неутешительный вывод:

— Эта местность не указана. Мы от перевала двинулись на восток, по ущелью. Значит, судя по масштабу, аул вот тут, — ткнул он пальцем за край листа.

— Дойдём! Я помню дорогу, — подал голос разведчик.

Анатолий Филиппович обнажил свою бескудрую голову, потёр обшлагом гимнастёрки звёздочку на фуражке и объявил:

— Переждём. Пусть немцы успокоятся. А на ночь двинемся. Не очень-то я этим картам доверяю! В гражданскую, на Украине, был у нас похожий случай. Запёрлась наша сотня в дебри лесные. А командирчик, из благородных, гад, в карту тычет…

Головокружение заставило снова закрыть глаза. Мысли спутались. Забылся надолго, точно упал в тёмную пропасть.

Очнулся Яков с каким-то неясным ощущением утраты. И вдруг окатило: потерял Цыганка! Гнедой красавец так и встал перед взором: рослый, поджарый, с точёными бабками.

— Ты чо, мил-друг? — склонился Антип, тревожно глядя. — Больно? Аж слезой тебя прошибло. Скрежетал зубами, будто камни грыз.

— Нет, уже легче. Коня жалко…

— А мне не жалко? Заведём других. Тут самим бы ноги унести! Окромя нас, так полагаю, никого в живых не осталось. Вот где горе! Букаревский взвод, при нём Голубенко был, на колючие заграждения напоролся. Пока обходил их, немцы всполошились. И нас погнали, и Букарева встретили пулемётами. Кто ж знал, что подкрепление подошло?.. Моя очередь идти на пост, а ты, коли смогешь, встань. Возьми мой вещмешок. Пожуй сухариков, братушка…

11

Слухи, доходившие в Ключевской, жалили хуторян змеиными укусами. Поговаривали и о грабежах, и о зверствах карательных отрядов, состоявших из русских и калмыков, которые выискивали и расстреливали активистов. Долго не сходил с языков женщин, потерявших последний покой, случай в одном из сел, где пьяные фрицы изнасиловали женщину-еврейку и двух её дочерей-подростков, а затем облили их бензином и подожгли, чтобы сфотографировать бегущие живые факелы… А вот то, что оккупанты не только не распускают колхозы, а пуще того, наказывают за расхищение и порчу общественного имущества, многих повергло в недоумение и насторожило. Грешны были, грешны… Втихомолку растащили по дворам лавки и столы из клуба. Опустошили сельмаг. Заядлые курильщики, в основном, старики, распотрошили подшивки газет и учинили делёж книг в библиотеке. И когда Степан Тихонович по былой бригадирской привычке пытался пристыдить мазуриков, те напоминали:

— Ты бы, Тихонович, лучше батьке укорот дал. Кто, как не он, дедов подбивал? Хоть бы книжку, какую детям оставили.

Безвластие в хуторе длилось почти неделю.

Непросто, совсем непросто притиралась Фаина к беспорядочной, колготной и такой однообразной, по её мнению, хуторской жизни. Вопреки всем душевным усилиям, Шагановы оставались ей чуждыми. То ли оттого, что были они — горожанка и исконные землеробы — слишком непохожими, то ли по той причине, что понимали случайность и недолговременность сожительства. В любой час Фаина могла покинуть хутор… И — не могла! Расправа румын с молодой Антониной Лущилиной отрезвила и заставила задержаться в гостеприимной семье. Уже на второй день Фаина обговорила с Лидией и её свекровью условия проживания.

— Ты сама-то как хочешь? — спросила Полина Васильевна. — Квартировать и питаться с нашего стола? Тогда, конечно, за деньги. А ежели как сейчас, навроде гостьи, тогда — другое дело. Будешь пособлять, с нами крутиться… Про оплату и молвить совестно!

— Сидеть сложа руки я не смогу, — подтвердила Фаина.

— Ну, и ладно. Работы по горло… Что не так скажем — не обижайся. Мы люди прямые. За душой не таим. Была дворянкой — становись крестьянкой.

С того и начались Фаинины мытарства! С особым старанием принялась она вместе с Лидией чистить на завтрак картошку. Минуту хуторянка терпеливо молчала, а затем остановила:

— Ты и ножик держать не привыкла. Режешь, а не чистишь. Вот как надо! Пускай нож не рубо, а вскользь. — С лезвия соскользнул на глинобитный пол летницы длинный розовый завиток. — Картошка молодая, шкуринка тонкая. Понятно?

Как учили, сосредоточась, стала Фаина двигать ножом и… порезала палец. На другой день доверили ей прополоть помидорную делянку. Глянула Полина Васильевна — и закачала головой. Вместе с осотом вянули под солнцем стебли, усыпанные бурелыми шариками.

Настал черёд копки картофеля. На огород вышли пораньше, чтобы управиться до жары. Вонзая лопату под бугорки земли с пожухлыми бодыльями, Степан Тихонович вывернул первый ряд кустов. Пятясь, взялся за следующий. Лидия расставила вёдра.

— Бери два крайних куста. А эти четыре — мои. Едовую бросай в цибарку, а мелочевку и изъеденную — в ведёрко. Выбирай поглубже!

Натянув холщовую рукавицу на пораненную руку, начала Фаина с задором. Но довольно скоро он иссяк. Кусты попадались разные: и с крупными картошинами, и величиной с горох, которые приходилось не выбирать, а буквально выклёвывать двумя пальцами. Не работа, а каторга!.. Время тянется неимоверно медленно. Из головы выветрились все мысли, раздражение от нудной и однообразной работы нарастает. А Лидия, напевая, обшаривает ямки, безошибочно бросает картошку по вёдрам да ещё успевает помогать напарнице. Размеренно вершит своё дело Степан Тихонович, изредка поплёвывая на ладони. Уже и солнце распалилось. На огороде пыльно. Чувствуется запах молодой картофельной кожуры и горячей земли. Скука невообразимая, глухая. Ох, скорее бы докопать! С жалостью подумала Фаина о хуторянах, вынужденных всю жизнь ковыряться в земле, возиться со скотиной, чистить навоз… Что они видели и знают? Наверное, ни разу не отдыхали на море, не бывали в театре. Верят в домового… Её