Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А сейчас – ни снега нет, ни елки не пахнут.
Даже обилие мандаринов уже не радует…
…Выбрал пусть и не пахнущую хвоей, зато пушистую и густую датскую красавицу, приволок домой, установил неподалеку от телевизора.
И – сразу что-то в моей холостяцкой берлоге неуловимо изменилось.
Будто – замерло в ожидании.
Что случилось потом – с котом и стеклянными елочными игрушками, – я уже рассказывал.
Смешно, конечно.
Представьте себе: сидит, понимаешь, здоровый бритый бугай.
Морда – в шрамах, плечи – в татуировках.
И – чуть не плачет, так ему жалко разбившегося елочного шарика.
Хороший такой, понимаешь, шарик.
Красивый.
Хрупкий.
Как никому, кроме тебя самого, не нужные детские воспоминания.
Злату я встречал за три дня до Нового года, двадцать девятого декабря.
Само собой – в Шереметьево.
Она же «Аэрофлотом» летела, как иначе.
Чехия, оно конечно, страна европейская и цивилизованная, но авиакомпания «Чешские авиалинии», продолжающая гонять в Москву изношенные советские самолеты, от этого лучше не становится.
И рейс, разумеется, прилично задерживался.
Они перед Новым годом всегда почему-то задерживаться начинают, ага.
Я уж и в ресторане посидел, и книжку почитал.
А он – все не прилетает и не прилетает.
И ведь не выпьешь, как назло.
Не снимешь стресс, так сказать.
За рулем.
А везти свою любимую девушку по заснеженной зимней Москве в состоянии «в легкое говнецо» – все-таки неправильно.
Наконец – объявляют.
И у меня тут же звонит, пиликает мотивом из «Doors» плоская коробочка мобильного телефона.
«Come on, baby, light my fire…»
– Алье-о-о…
– Здравствуй, – почему-то задыхаюсь, – Золотой. Прилетела?!
Смеется.
– Какой же ты глупый, Русский, – старательно выговаривает. – Не из воздуха же я тебе звоню, да?
У меня в груди – сразу же отпускает.
И я обретаю способность нормально мыслить и разговаривать.
– Понятное дело, не из воздуха. Это просто – фигура речи такая в русском языке. Ну, ты же филолог, в конце концов…
– Да-а-а?! – удивляется. – Я – да, филолог. А ты – врунишка, Дан. Ты просто очень меня ждал, поэтому растерялся. Ну, ничего. Подождешь еще немного, мне надо багаж получить: подарки тебе и твоим друзьям, купальники для Таиланда. Тебе придется носить…
– Ничего, – смеюсь, – донесу. Я у тебя здоровый.
– Да уж, ты у меня здоровый. Большой. Очень большой. Очень сильный. И очень глупый. И почему меня сразу к тебе не пускают? Или тебя ко мне. Я соскучилась…
И – снова смеется своим легким, серебристым смехом.
Мне кажется, что он у нее – какой-то совсем новогодний.
Как елочные игрушки.
И эти игрушки я не дам разбить никому, даже любимому кремовому коту с белой как снег грудкой и мягкими лапами.
Лучше сам разобьюсь…
…С Арамисом, кстати, Злата подозрительно легко подружилась.
Я даже немного взревновал.
Он у меня вообще-то парень своенравный.
И недоверчивый.
Скольких моих случайных подруг в свое время в кровь подрал, если они, с его кошачьей точки зрения, что-то в квартире неправильно делали.
А Злата просто вошла в мою холостяцкую берлогу, скинула отороченную мехом куртку, стянула черную шерстяную шапку, размотала длинный шарф и села на диван. И эта кремовая сволочь запрыгнула к ней на колени.
И никаких тебе, блин, прелюдий.
Сразу – умиротворенное мурчание.
Причем, сцуко, – до обидного обоюдное.
Как будто всю жизнь друг друга знают, ага.
Сидят, понимаешь, в обнимку, один башку подставляет, другая – ее почесывает.
А я?!
Я, выходит, чужой на этом празднике жизни?!
Не, ребят.
Так не пойдет.
Меня тоже любить надо.
Желательно – регулярно и с удовольствием…
…Вздохнул, оттащил ее чемодан в гардеробную, пошел ставить чайник.
Все, думаю, Дэн.
Вот ты, брат, и попался.
Надо же…
…Когда я проснулся, моей девочки рядом уже не было.
Зато на кухне отчаянно воняло подгоревшей до углей яичницей.
Вот тебе, блин, и позавтракали…
…Захожу на кухню – сидит, плачет.
– Я, – говорит, – Дан, плохая хозяйка. Совсем ничего не умею. Совсем…
И – снова в слезы.
А я, блин, и не знаю, – то ли утешать ее, то ли самому плакать, то ли ржать, как подорванному.
Яиц-то в холодильнике больше не предусмотрено.
А кроме яиц, кефира, пельменей и вареной колбасы там вообще ничего не бывает.
Ну, йогурт еще иногда.
Да бутылки с пивом.
Так уж заведено.
Обнял, вытер горькие детские слезы тыльной стороной ладони, погладил по легким, пушистым, разметавшимся после сна волосам.
– Нам, – говорю, – девочка моя, теперь обоим учиться придется. И не только яичницу готовить. Ничего страшного, научимся. А пока одевайся, пойдем завтракать. Тут неподалеку ресторанчик симпатичный открыли. Я туда хожу, когда дома жрать нечего.
Она тихонько смеется.
Сквозь слезы.
Вы летом дождик грибной видели?
– А часто у тебя бывает, чтобы дома совсем-совсем нечего было кушать?
– Часто, к сожалению. Я же один живу, понимаешь?
– Мужчина не должен жить один, – смотрит на меня серьезно. – Теперь с тобой жить буду я. Вот только университет закончу – и сразу приеду, хочешь?
– Хочешь, не хочешь, – ворчу, прижимая ее к себе. – Можно подумать, у меня выбор имеется.
Она отрывает голову от моей груди и внимательно смотрит мне в глаза.
Снизу вверх.
Но это – только пространственно.
А если по жизни, так очень даже может быть, что – наоборот.
– Выбор есть всегда, – говорит неожиданно серьезно.
И я сразу же вспоминаю, как эти слова говорил мне когда-то Али.