– Хочешь, анекдот расскажу? – спросил Славка.

– Угу, – промычал я.

– Идет, в общем, Кинг Конг по лесу, все топчет, деревья ломает и ревет: «Пятачок! Пятачок!». Звери все разбегаются, прячутся, Пятачок сидит под кустом, ни жив ни мертв. Кинг Конг идет дальше, домики зверячьи давит, ревет: «Пятачок! Пятачок!». Пятачок вообще еле живой от страха под лопухом где-то. А Кинг Конг такой: «Пятачок! Это я, Винни Пух, из армии вернулся!».

Славка рассмеялся тихим, скрежещущим смехом.

– Смешно?

– Обхохочешься.

Он помолчал немного, а потом произнес:

– Знаешь, а хорошо, что я тогда на тебя с финкой не кинулся.

– Да, – отозвался я. – Хорошо.

И провалился в безмолвное забытье, похожее на непроницаемо темный кяриз под заброшенным кишлаком в далеком афганском ущелье.

Налетевшие под утро в открытое окно здоровенные комары, ошалевшие от жары и дыма, искусали меня совершенно немилосердно, и я проснулся от того, что чешусь, едва не раздирая себя до крови.

На часах было десять, а на градуснике +26 в тени. Сквозь путаницу густой пыльной зелени кустов за окном протяжно шумели автомобили и пахло раскаленным асфальтом. Голова немного побаливала и кружилась, легкая тошнота надувала желудок, но настроение было бодрое и мысли ясные, как у пешки, которая решилась взять игру на себя, послав куда подальше и правила, и игроков.

На кухне Славка, в трикотажных штанах с растянутыми коленями и длинной рубахе, наброшенной поверх майки, одной рукой ловко разбивал яйца о край раскаленной сковороды, на которой яростно шипела, пузырилась и плевалась кипящим маслом будущая глазунья. Рядом клокотал, извергая пар, огромный металлический чайник.

– Проснулся, Пинкертон? Давай, садись, сейчас завтракать будем.

– Есть попить чего-нибудь?

– Вон в сифоне газировка холодненькая.

Мы сели за стол, покрытый исцарапанной липкой клеенкой. Яркие лучи солнца наискось лупили в окно, и я только сейчас заметил, что на висках у моего друга детства серебрится обильная седина.

– Короче, пока ты дрых, я с ребятами уже созвонился, – сообщил Славка, с аппетитом подбирая хлебной коркой растекшийся яичный желток. – В принципе с твоим предложением все согласны. Черт с ним, завязываем. Но есть два условия.

– Говори.

– Первое – картина эта, которую мы на последнем налете взяли, остается у нас. Гелий говорит, что потом найдет способ передать ее в музей какой-нибудь. Продавать точно не будет, я тебе гарантирую: не такой он человек, да и не безопасно это.

– Договорились. Какое второе?

– Ты мне пишешь расписку, где излагаешь все, про что мы договорились, и, самое главное, что тебе, капитану уголовного розыска Адамову, с такого-то числа – вчера какое было? 29-е? – был достоверно известен состав группы так называемых «вежливых людей», все обстоятельства совершенных налетов, и что ты, капитан Адамов, действуя сознательно и добровольно, сокрыл всё тебе известное от своих коллег-ментов и содействовал урегулированию противоречий между упомянутыми «вежливыми людьми» и уголовным авторитетом Пекаревым. В общем, сам сообразишь, как именно все написать, но суть такая.

Я усмехнулся.

– Чего ты скалишься-то? – недобро прищурился Славка. – Скажи спасибо, что вчера чудом пулю не получил. Это сейчас ты сам в бегах, слова говоришь правильные, а как завтра повернется – кто знает? А с распиской этой я тебя за собой потащу, если вдруг передумаешь. Или с деньгами сбежать решишь. Или если твои приятели на меня потом выйдут – тоже.

– Ну, за них-то я ручаться не могу, – заметил я.

– А придется.

Славка принес ручку, тонкую тетрадку в линейку и внимательно наблюдал, как я детально расписываю подробности своих преступлений. Громко тикали часы на стене. Клеенка на столе стала горячей от солнца. Я закончил писать и отдал тетрадь Славке. Он еще раз все перечитал, кивнул удовлетворенно, вырвал листки, сложил вчетверо и спрятал в карман.

– Когда за деньгами пойдем? – спросил я. – Ты ведь не дома два миллиона хранишь?

– А куда ты торопишься-то? Раньше десяти вечера за ними идти нельзя, а лучше еще позже, часов в одиннадцать. Тебе еще с Пекаревым договариваться, не забыл?

Конечно, я ничего не забыл, да и вообще, день обещал быть насыщенным на события. Мой план не был проработан в деталях, но я представлял его в общих чертах, как еще не написанный роман, в замысле которого, однако, уже есть основная идея, главный герой, завязка, кульминация и фееричный финал. Я с наслаждением принял холодный душ в ржавой ванне на кухне, побрился, а потом Славка, критически осмотревший мои изрядно потрепанные рубашку и брюки, сказал:

– Ну нет, так не пойдет. Бич[14] какой-то. Сейчас найдем тебе шмотки.

В тряпичных залежах шкафа обнаружилась немного застиранная, но вполне приличная белая футболка с линялым лейблом MONTANA и почти новые отечественные синие джинсы марки «ТВЕРЬ».

– Себе брал, – сообщил Славка. – Короткие оказались, а в поясе чуть великоваты, тебе как раз будут.

Образ дополнили большие темные очки с зеленоватым отливом и легкая серая кепка, так что я стал похож на фарцовщика-неофита, которого пока еще не пускают на стоянку автобусов «Интуриста» у «Астории», но на «галёре»[15] Гостинки уже принимают за своего.

Я рассовал по карманам джинсов кошелек, удостоверение и записную книжку. Значок с олимпийским волчонком аккуратно приколол к груди и выключил, как только вышел во двор. Микроскопический красный огонек мигнул и погас, открывая меня тонкому миру элохимов и шедов.

* * *

Я сел в трамвай и бесцельно проехал несколько остановок. У кондитерской фабрики салон наполнился густым запахом карамели, будто растворенной в дымном воздухе так же, как в детстве растворяли в стакане воды несколько леденцов, делая лимонад, и я вспомнил, что в старших классах мы с товарищами ходили сюда подрабатывать по вечерам на упаковке сливочных помадок: думали, что будем объедаться сладостями, но сам воздух на фабрике был таким приторным, что сладкого не хотелось, а хотелось соленого, и мы пили подсоленную воду из автоматов у входа в цех.

На проспекте Карла Маркса в трамвай с гомоном, шумом и звоном вошли с десяток цыганок с детьми; они были похожи на диковинных птиц из чужих далеких краев, что в незапамятные времена пролетали над городом, присели передохнуть – да и остались тут навсегда, среди старых железных крыш, тесноты и помоек; яркое оперенье их поблекло и поистрепалось, песни превратились в похожие на карканье выкрики – вот такие, как сейчас, в перебранке с недовольными пожилыми пассажирками, которые прижимали к себе сумки и ругались, прогоняя шныряющих по вагону босоногих чумазых цыганят. Я встал и подошел ближе, но цыганки только покосились на меня настороженно, не предложили погадать, не попросили на молоко и вышли на следующей остановке. Оставалось только посмеяться своим стереотипам. Я проехал еще немного и тоже вышел – сразу за Светлановской площадью, у входа в Удельный парк.