Она не отзывается, она смотрит на монитор с удивлением и надеждой. И тут же, прямо под изображением начинает, буква за буквой, набирать письмо. Слежу, как идут дела, – мне не улыбается покупать новый ноутбук, если она, неумеха, с этим сотворит что-нибудь непотребное. Но Татьяна Федоровна аккуратна, и я, успокаиваясь, тихонько отправляюсь прочь.

Отправляюсь прочь, печалуясь о том, как же низко пало, как упростилось эпистолярное искусство! Где глубокие чувства, выраженные в словах? Где полет души? Где изысканность стиля? Что это, право, за письмо от любящей дочери, которая много лет не видела отца, уж почти забыла его и вот случайно (спасибо некоему нотариусу) обрела снова: «Здравствуй, папа. Это твоя дочь Татьяна. Пишу тебе из бабушкиного дома, который получила в наследство. Я почти совсем не помню бабушку Ванду, да и твои воспоминания, думаю, не очень хороши…»

* * *

«…Воспоминания не очень хороши. Ванда в молодости, кажется, выступала в цирке?»

Да, она выступала в цирке. Она ассистировала своему мужу, прославленному в то время магу-иллюзионисту Северину Лефоржу. Блестящая была пара! Когда они приезжали на гастроли, то давали представление на самой большой площади или на небольшом нашем футбольном поле, что, благодаря наличию пяти рядов трибун, было гораздо удобнее.

Толпы и толпы – весь город – собирались посмотреть на чудеса Северина. Ловкость рук, всяческие трюки с машинерией, гипноз, внушение, одурманивающие азиатские курения и, как позднее обнаружилось, щедро рассыпаемый вместе с конфетти галлюциногенный порошок, тогда еще не запрещенный, благодаря которому посещали странные, захватывающие, пусть и кратковременные видения, – да-да, все это наличествовало. Но предпочтительнее было верить в чудеса, удивляться, восхищаться и – рукоплескать. Важен был, видите ли, эффект присутствия.

Если описывать – казалось бы, ничего особенного, цирк как цирк. Представление обычно происходило вечером, когда стемнеет. Арена или площадка, поле футбольное ярко освещались прожекторами, такими необыкновенно сильными, что свет дымился над ними, а под ногами заплеталась световая поземка. Эти прожекторы до сих пор используют в городе, когда нужна подсветка.

Ванда обычно начинала выступление в блестящем, отражающем свет трико. Поверх трико надевались газовые шальвары в блестках, а голова ее была плотно обернута парчой на манер тюрбана, скрывающего волосы, кроме одного белого локончика на лбу, изогнутого крючком. Ванда выходила под бравурную музыку, и будто само собою, из ниоткуда, выкатывалось к ней большое двойное колесо из тонких серебряных трубочек, соединенных перекладинками – наподобие круглой лесенки. Она вставала в колесо, всячески вертелась – и боком, и вверх ногами (обычный для цирка гимнастический номер), обходила так почти всю арену. Потом подкатывалась к деревянному щиту, установленному при выходе на площадку, пока она каталась туда-сюда. Здесь она замирала на минуту, распятая, руки-ноги в стороны. В этот момент раздавалась барабанная дробь, и Ванда в своем колесе начинала вертеться как сумасшедшая, безо всякой последовательности и ритма.

И тут являлся Северин, красавчик маг. Усы шильцами вразлет, черно-лаковая прическа, просторный фрак на красной подкладке, больше напоминающий экстравагантное пальто. Фрак он моментально скидывал, и под фраком обнаруживалась шелковая рубаха, перехваченная широким красным поясом, а за поясом – полно ножиков. Метательных ножиков, я имею в виду. Ванда вертится, как сумасшедшая, а он кидает в нее ножи и считает: «Эйн, цвей, дрей, фир, фюр… тыр-пыр» и так далее, обычно до пятнадцати. Публика замирает и ждет, когда хоть один ножик вонзится в Ванду. Когда ножей за поясом не остается, наш маг хлопает в ладоши, и колесо замедляет свое вращение. Ванда, жива и здорова, сходит с колеса, принимая протянутую руку своего повелителя. Все ножики пересчитаны – все пятнадцать штук торчат из щита, причем ровнейшим кругом.

– Маг Северин и очаровательная Ванда! – вопит осанистый шпрехшталмейстер, откинув руку в сторону артистов, и парочка наша изящно раскланивается под бурные рукоплескания домохозяек и красноармейцев, инженеров и кооперативных работников, босяков и комсомолок, крысок-секретарш и дворников.

Когда аплодисменты стихают, Северин повелительно поднимает руку, призывая к вниманию, и произносит с акцентом, который я так и не разгадал: «Для следующего номера мне нужны трое добровольцев-мужчин».

Добровольцами уж обязательно выйдут смелые красноармейцы, ну и какая-нибудь забубенная штатская головушка в легком подпитии. Они вертят головой, оглядывая темные трибуны с яркой арены, – им тоже хочется аплодисментов. Но:

– Сюда смотреть! – призывает Северин и, овладевая вниманием своих жертв, сдвигает брови и совершает пассы. Они тут же и замирают в трансе, разве чуть покачиваются.

Наш маг ловко щелкает пальцами, вызывая Ванду – Ванду-демоницу. Она тут же и появляется, уже переодетая в черное, в глухой маске на лице и с длинным бичом в руке, затянутой в перчатку по плечо. Северин кивает ей на загипнотизированных: «Твои, мол, дорогая», – а сам усаживается в кресло, при котором изящный столик, сервированный вином и фруктами. Он наливает себе вина, картинно закуривает сигару, устало прикрывает глаза и выдувает целое облако ароматного дыма.

Ванда же в это время пробует бич, выводя в воздухе восьмерки, змейки и колеса. Бич громко щелкает в воздухе, пианино и скрипка играют «Собачий вальс», и тут под Вандины кренделя трое загипнотизированных дурачков начинают, радостно повизгивая, прыгать и кружиться, как дрессированные собачки, играть в чехарду, кувыркаться, делать стойку на руках, даже крутить сальто в два оборота, что, полагаю, вряд ли бы кому из них удалось, кабы не гипноз.

«Собачий вальс» переходит в польку, и Ванда, во мгновение обмотав руку бичом, чтобы не мешал, подхватывает штатского терпельца, и они начинают танцевать. И тут является вторая Ванда, точная копия первой, является прямо из воздуха, стоило только Северину сделать глоток вина и щелкнуть пальцами. Она танцует польку с одним из красноармейцев.

Еще глоток вина, еще раз трещат пальцы мага, и на арене появляется, также из ниоткуда, еще одна Ванда, представьте. Но эта заключена в плоский ящик фокусника. Только кисти рук, стопы да голова торчат из ящика. Эта Ванда приуготовлена в жертвы второму красноармейцу, ибо в руках у него материализуется огромная пила. Лицо его перекашивается зверским образом, и он, словно бревно в своей забытой деревне, начинает распиливать Ванду. А той хоть бы что и даже весело. Перепиленная пополам, она звонким голосом начинает петь:

От любой мороки, право,

Спасет, друзья, какао!

Пейте кофе, пейте чай,

Чтоб не сбрендить невзначай!

Ее палач, поводя пилою и подрыгивая ногами в такт польке, подхватывает деревянным голосом:

Вот кефир и простокваша —

И любая баба ваша!

Первая Ванда и ее партнер продолжают полькировать и дуэтом подхватывают прелестные куплеты:

Дуйте брагу, дуйте пиво,