Фолли, Аттилио: его карточки в архиве первого коридора не оказалось.

Джардино, Роберто: то же самое.

Росси, Лучано: карточка отсутствует.

Ботта, Энцо: карточка отсутствует.

Рикотти, Роберто: то же самое.

Серрани, Джанкарло: карточка отсутствует.

Баццони, Серджо: карточка отсутствует.

Не существовало ни одной карточки партизан, убитых на Джуриати. Монторси глубоко дышал в этой неподвижной пыли. Тряс головой по поводу каждой отсутствующей карточки. Капекки, Артуро; Россато, Джузеппе. Может, он ошибся, разгадывая систему расположения личных карточек. Может, они находятся не здесь, не в первом коридоре? Вероятно ли это? Он поискал среди карточек, стоявшие до и после Кампеджи, Луиджи. Это были личные карточки, но других мучеников Сопротивления.

Кампи, Марио — Рим, 23 февраля 1920 — Милан, 20 января 1945. Боевая кличка: Кампо. Бригада: Леони (Базиликата). Расстрелян в местечке Лонато (Базиликата) вследствие раскрытия операции под названием «Сердце» (нападение на двух конвойных, сопровождавших обоз с оружием в Центральную Брешию). Доносчик опознан — Марелла, Роберто (см.).

Монторси попробовал отыскать карточку Марелла, Роберто, она была на месте. Ключ к системе расположения данных в архиве был тот самый, что вычислил Монторси, но личных карточек партизан, уничтоженных на Джуриати, не оказалось на месте, их невозможно было отыскать. Он попытал счастья с последними четырьмя недостающими именами.

Вольпонес, Оливьеро: карточка отсутствует.

Мантовани, Венерино: то же самое.

Рести, Витторио: карточка отсутствует.

Манделли, Франко: карточка отсутствует.

На руках у него были две даты. Он попробовал посмотреть в третьем коридоре, в том, где хранились газетные страницы со статьями о движении Сопротивления. Искать было просто — достаточно было найти нужный день.

Первая дата (14 января 1945-го) имела некоторое отношение к расправе над партизанами. Монторси поискал страницы, относящиеся к 15 января. Страниц, относящихся к 15 января 1945 года, не было. Тогда он попробовал найти что-нибудь по второй дате: 2 февраля 1945 года. Он не знал, точно ли в этот день свершилась казнь на Джуриати. Может, третьего февраля какая-нибудь газета опубликовала сообщение о четырнадцати партизанах на стадионе? Но: в архиве не было ни одной газеты за 3 февраля 1945 года.

Либо эти карточки были выкрадены, либо данные Исторического архива движения Сопротивления, выходит, неполные — отсутствовали материалы о казни на Джуриати. Он не понимал. Он не понимал… Если труп ребенка закопали под плитой, то это какой-то знак? Какой? Что это? Символ? Надругательство? Кто это сделал — фашисты? Почему, если это знак, невозможно прочесть его? Или же карточки не были изъяты, их просто не существовало? Но какой смысл тогда в оставшихся карточках, которые содержат ссылки на те, которые невозможно найти?

Давид Монторси еще раз вздохнул. У него болела спина: ее ломило, как будто он долго месил тесто, — пыль, серый солнечный луч, сверливший полутемный коридор, горло жгло от бумаг, хранивших память о том, на что теперь всем было наплевать… Один, ссутулившись, с опустившимися руками в бесконечном полумраке коридора, Давид Монторси ощущал, насколько сильно его изнеможение, вызванное угасанием внутреннего огня — ведь то, что он интуитивно угадывал — чувствовал! — растворилось в пустоте, оказалось неверным, ненастоящим…

Он подумал: «К черту. К черту ребенка…»

Ребенок. Он даже и предчувствовать раньше не мог, каковы эти трепетные порывы нежности: в первый раз он имел дело с убийством ребенка… Он видел мертвых, их липкие тела на металлических столах, следы от ударов — образы, сопровождаюшие всю историю человечества… Патологоанатом выносит свое заключение, когда никакой патологии уже нет… Расширенный глаз мертвого животного — у мертвецов… Монторси с тяжелой душой отправился за своим пальто. И образ перед глазами: синюшная ручка маленького трупика, торчащая из грязного пакета, на Джуриати.

«Вернусь на Фатебенефрателли, сдам дело в полицию нравов. Да пошли они все в задницу! И партизаны — тоже в задницу. И вообще зачем я сюда пришел?..»

Пальто на ведре. Вот таким же обмякшим был пакет с ребенком. Кусочки высохшей краски на ведре напоминали обрывки бумаги. Не хватало воздуха. Он поднял пальто, теперь уже высохшее. Запах застарелой пыли вызывал ассоциации с лунным пейзажем. Нагнувшись за пальто, Монторси заметил щель в двери, за ведром. Из нее пробивалась полоска слабого света. Он стал на колени, наклонился вплотную к щели (вновь ощутил запах пыли…). Движения воздуха не было. Дверь вела вовсе не на лестницу палаццо Реале, как он предположил сначала.

Архив продолжался и за дверью.

Монторси осмотрел замок, массивный и нехолодный: значит, между коридором и пространством за дверью не было перепадов температуры. Он ощупал пальцами деревянную поверхность: дверь была растресканной, массивной и тяжелой. Выглядела она как настоящая входная дверь… Он засунул пальцы в щель между створками: дверь не поддалась его усилиям. Он отступил на два шага. Остановился у первого окна справа. Ручка была липкой. От рывка зазвенели стекла, послышался треск. В коридор, словно в затхлую гробницу, ворвалась струя свежего воздуха. Во дворе — светло. Виден был вертикальный квадрат, белый, как свернувшееся молоко, наклонно нависавший над двором с булыжной мостовой. Монторси раскрыл рот и кашлянул, высунул наружу голову и стал соображать. Но соображать было нечего: пространство за закрытой дверью не имело окон, выходивших по крайней мере во двор. В закрытую комнату нельзя было проникнуть по карнизу.

Монторси закрыл окно, задвинул пыльные шторы. Подойдя к двери, он поднял ногу и с силой ударил… Раздался сухой треск… Створки поддались, огромный замок качнулся и со звоном упал на пол. Монторси остолбенел от того, что предстало перед его глазами. В стеклянной раке лежала высохшая коричневая мумия партизана, усеянная буграми и болячками. Монторси приблизился к раке, рот его непроизвольно запал, как у мумии. Голова партизана, испещренная высохшими прожилками, сохраняла еще остатки поседевших волос. Веки были сомкнуты, губы сжаты в странную гримасу, нос осел и был почти незаметен. На шее выделялся ярко-красный, аккуратно повязанный и словно только что выглаженный платок. Одет он был в полотняную рубашку, когда-то белую, а теперь пожелтевшую. Все это лишь подчеркивало бренность окаменевших останков, хранившихся внутри стеклянного гроба. Грудь партизана была раздута, как у больного эмфиземой, на руках, выглядывавших из обшлагов рубахи, не было пальцев, штанины синеватых брюк лежали плоско на тощих ногах, белые носки были слишком свободны для высохших щиколоток, ступни — слегка раздвинуты. Этот спекшийся человеческий остов, неразложившийся под стеклом, находился в метре от земли. С потолка на него падал почти нематериальный свет, с трудом проникавший в продолговатую раку.