– Скоро татары снова на приступ пойдут, Тохтамыш своих ханов на Думу сзывает, – показывая на пепелище, строго сказал он выборным, что наконец собрались возле него. Вся окрестность до самого леса была заполонена ордынцами. Несколько десятков юрт, среди которых выделялась огромная белая, раскинулись вдоль кремлевской стены. Лукиничу она была хорошо знакома. Белая вежа – шатер великого хана АкОрды и КокОрды Тохтамыша. Кажется, вчера только он видел ее в степных просторах Тульской земли, а сейчас… К юрте все время подъезжали конные. Одни спешивались и тут же исчезали за белым войлочным пологом, другие продолжали оставаться в седлах.

– А вон, глядите, близ Васильевского луга! Кто это? – в тревоге спросил староста Петров.

Вдали, на рубеже заболоченного поля и леса, рядами выстраивались воины в черных плащах и железных шлемах.

– Крымские фряги из Сурожа и Кафы! – угрюмо заметил Лукинич. – Они и на Куликовом поле были.

– Да, они! Теперь держись, братчики!

– Ох, не устоять нам. Таранов и камнеметов тащат сколько! И самих-то собирается тьмище… – занудил Кореев, стал креститься.

– Не бойсь, Вавилко! – хлопнул его по сутулой спине Никита Лопухов. – Мы тож не лыком шиты.

– Двум смертям не бывать, а одной не миновать! – добавил Тимоха Чернов.

– Эх, ежели бы ров у стены выкопали заранее… – вздохнул староста. – Говорили ведь боярам о том, а они: успеется, мол.

Лукинич, окинув взглядом сотских, сказал:

– Слово мое недолгое, други. Со стен чтобы никто не сходил. Только за припасом ратным. Камней и бревен нанести на прясло побольше. Теперь главное. Ордынцы тараны готовят, чтобы ворота разбить. Велите седельцам сено на цепях подвязать, дабы удары ослабить. Ты, Чернов, вместе с Рублевыми великие пушки и тюфяки, что у вас стоят, поближе к Тимофеевской башне придвиньте. Так надо! – строго добавил тысяцкий, увидев, как вытянулись лица у оружейников. – Главное – не дать татарам ворота разбить. О том и с соседями говорить хочу. Сейчас пойдем с тобой, Михайла, к бочарам, – кивнул он старосте и, обращаясь к остальным, продолжал:

– За сидельцами глядите, словом добрым бодрите их. Особливо вы, Лапин и Бредня, за селянами присматривайте, к осаде они непривычные. Ну а Темир со своими, чаю, тоже среди первых будет. Верно? – привлек Лукинич к себе успевшего ему полюбиться старосту московских татар-кожевенников, вместе с кузнецами и оружейниками державших оборону на прясле.

– Не опасайсь, бачка тысяцкий, – широко заулыбался Темир. – Наша крепко стоять будет!

Князь Остей тяжело опустился на лавку, прижал руки к вискам. В груди учащенно стучало сердце, голову сдавила тупая боль.

Появление татар подхлестнуло князя, заставило действовать. Он ходил на стенах, призывал сидельцев держаться, не пустить в Кремль лютых врагов. Сопровождавшие его архимандриты и игумены благословляли москвичей на битву. Встречали их по-разному. Там, где оборону держали посадские купцы да сироты черносошные и боярские, со смирением прислушивались к каждому слову. По-иному вовсе – чернослободцы: кузнецы, гончары, плотники, бочары и прочий люд ремесленный. Здесь в ответ на увещания без бойкого словца, а то и насмешки не обходилось. Слобожане требовали добавить пушек и тяжелых, бросающих камни самострелов, жаловались, что на стенах мало людей, искусных в ратном умельстве, подводили осадного воеводу и бояр к недостроенным, без зубцов и крыши участкам стен.

Остей дернул плечами, поднял голову, за дверью послышалось топанье подкованных сапог, громкие голоса. Вошли бояре Морозов, на веселе явно, и трезвый Лихорь.

– Что, княже, живой? Чернь не пожрала? Ха-ха!

Морозов вразвалку подошел к Остею, хотел похлопать его по плечу, но тот, брезгливо поджав губы, резко отстранился. Боярин, покачнувшись, ухватился за лавку, едва удержался на ногах. Но не обиделся, присел рядом с воеводой.

– А ты как думал, напрасно я говорю: воры они все и мятежники? Так оно, княже, и есть. Власти никакой не признают! Что хотят вытворяют!

Желтоватые глаза боярина злобно блеснули, поудобней умостившись на лавке, заговорил торопливо:

– Как ушел ты, мы с Иваном Мстиславичем наслушались. На прясле, где кузнецы стоят – вот истинно тати все, – стал архимандрит Яков благословение Божье сказывать. Голос-то у него не бог весть какой – жидковат… Еще и закончить не успел, а вор, что подале стоял, как заорет на все прясло: «Аминь!» и тут же: «Верно ль говорят, будто владыка Киприан в Тверь подался князю Михайле служить?» Яков ему: «Митрополит одному Господу токмо служит, а не суете людской!» А бунтовщик знай свое: «На Москве, может, Господу служил, а в Твери – не иначе нечистому!» Тут уж я не удержался, хоть тогда на вече от черни подлой едва ноги унес, закричал ворам: «Бога вы не боитесь, как с архимандритом речи ведете?» А они мне, боярину великому: «Иди отсель, пока жив! Жалко, что на Ивановской тогда не поймали!»

Морозов с искаженным от ярости лицом вскочил с лавки, заметался по горнице:

– Вишь, разбунтовались, никого не опасаются!

– Ты скажешь… – сопя крупным угреватым носом, пробурчал Лихорь.

– А ты Новгород не запамятуй: чернь городская что хочет там делает!

– То Новгород, а мы в Москве. Да и там, как люди великие задумали, так все выходит. Чай, и сам хорошо про то ведаешь.

– Кто знает, может, у нас похуже, чем там, будет! – не унимался Морозов.

– Понапрасну ты, Иван Семеныч, тревожишься, – стал успокаивать его Лихорь. – На Москве люд степенный, а что меж слободской черни мятежники есть, сие не беда. Даст Бог, отстоим Кремник от Орды – враз с ними управимся.

– Управимся, управимся… – желчно пробубнил тот. – Не так-то оно просто будет управиться.

Все это время князь Остей молчал, рассеянно прислушиваясь к спору. Он уже чувствовал себя лучше, голову отпустила боль, только сердце еще покалывало.

– Нашли время спорить, бояре. Может, ордынцы сей час… – неожиданно бросил он с укоризной, но не успел договорить. За окнами, заглушив его голос, что-то ухнуло, задребезжало. Над Кремлем прокатился вырвавшийся из тысяч глоток крик:

– Орда пошла на приступ!

Домна склонилась у изголовья сына, жалостливо поджала морщинистые синюшные губы. Голова отрока была завязана холстом. Открыта была лишь часть лица. В забытье он бормотал во сне что-то.

Когда Андрейку ударила татарская стрела, его подхватил сотский плавильщиков Лопухов, оказавшийся рядом. Опустив обмякшее тело отрока под прикрытие заборола, он снял с него шлем, извлек из раны обломившийся наконечник стрелы. Сочувственно приговаривая: «Не углядишь оком, заплатишь боком», – стал унимать куском холста кровь на лице. Подбежал Иван, тревожно спросил:

– Куда попало? Не в глаз?

Отрок уже немного оправился, как мог спокойнее процедил:

– Оцарапало только. Я сейчас снова стрелять буду. С полдюжины ордынцев уже свалил!