Лукинич несколько раз прошелся по площадке башни, в разгоряченном мозгу пронеслось все, что пережил сегодня. Верно ли он сделал, что остался? Неужто для того, чтобы еще раз увидеть Алену? Нет, не для того! Тут, в Москве, нынче его место, только тут!

Улыбка смягчила его строгое лицо, когда припомнил, как обрадовались Рублевы и другие слобожане, узнав, что он остается и будет тысяцким – начальным над ополчением кузнецов. По его наказу переставили тюфяки и великие пушки, добавили ратного припаса, чуть не каждое забороло сам проверил. Затем велел согнать со стены хмельных, ребятню и прочий лишний люд. Восьмидесятисаженное прясло от Тимофеевской до Беклемишевской стрелен тысяцкий разделил на участки, во главе которых поставил сотских и окладчиков – Рублевых, Тимоху Чернова, Истому Шлыка, Никиту Лопухова и других выборных. В помощь кузнецам и оружейникам осадный воевода дал сотни две крепких мужиков из окрестных сел; умельству биться на стенах их обучал сын боярский Лапин.

«Почитай, все готово, можно ордынцев встречать. Но пока втолковал сидельцам, что они непременно вернутся, что это лишь передовой тумен был, слов больше сказал, чем за год службы! В голове даже и сейчас шумит», – устало подумал Лукинич, усевшись на дубовые колоды, снесенные сюда для подставок под ноги лучникам.

Некоторое время сидел недвижно, борясь со сном, голова клонилась на грудь, слипались веки… «Надо бы поспать – что там еще завтра будет! Но на купецкий двор не пойду! Чего доброго, Алена Митревна помыслит – из-за нее остался…»

Встал, снял плащ, расстелил его на полу, меч и шлем положил рядом. Закрыл глаза и тут же уснул глубоким сном.

Внизу хлопнула дверь, гулко разнеслись по каменной башне голоса и шаги. На площадке, где спал тысяцкий, появились жена старого оружейника и Андрейка.

Домна тяжело дышала, сын одной рукой поддерживал ее, в другой у него был факел. Увидев лежащего на полу Лукинича, старуха удрученно покачала головой.

– Вишь, заснул, сердешный, – с жалостливым укором молвила она. – Умаялся, а в дом не идет. Ох и горе мне с теми мужиками.

– А может, то не он? – засомневался отрок.

– Он, он! И надо же сие! Ежели бы негде было, а то… – завздыхала мать. – Антонушко! – осторожно дотронулась она до его плеча.

– А?! Ордынцы? – сразу подхватился Лукинич.

– Какие ордынцы, сердешный? То я, Домна. Вставай-ка да идем на двор купецкий. Я и постелила уже.

– Нет, матушка. Спаси тебя Бог за ласку, я тут останусь.

– Аль не стыдно? – обиженно произнесла Домна. – Ведь я за тобой аж вон куды забралась. Чай, годков сорок тому, как в девках еще бегала, на такую вышину лезла. Грех, Антонушко, грех.

Лукинич заколебался – ему стало неловко перед доброй старухой, да не идти ж в дом сурожанина незваным…

Домна близко подошла к Антону, живо оглянувшись на сына, что припал к бойнице, всматриваясь в темноту, взволнованно прошептала:

– А потом… Аленушка тебя кличет!

Но Андрейка услышал. И эти тепло и забота, что звучали в голосе и словах матери, мягкость и сдержанное достоинство в ответе и даже в молчании Лукинича, несмотря на всю тягостность обстановки, будили в душе отрока светлое чувство любви и веры в людей.

И вот они снова стоят друг перед другом, всего шаг разделяет их. Как красива его Аленушка, как идет ей строгий ее наряд! Шелковая голубая сорочка со сборками, сарафан темно-зеленого бархата плотно облегает ее стать, светлые волосы убраны под кичку из золоченой ткани, на шее ожерелье из жемчуга.

У Лукинича перехватило дыхание, когда встретился глазами с тревожным, мятущимся взором Алены Дмитриевны. Потупившись, смотрел на ее руки, что, словно паутиной, покрылись от волнения красными полосами.

«Где твоя обида, Антон? Где гордость? Так бы и прижался губами к этим рукам и целовал, целовал их!»

Она первая опомнилась, обвила его шею руками, заплакала. Он гладил ее по плечам, спине, серебряным колокольчиком звенел в его ушах ее нежный голос…

Нет, она не виновата в том, что случилось! Она ждала… Ждала, когда и надежды-то никакой не осталось. Давно последние ратники возвратились с Вожи, а она продолжала каждый день ходить в Кремник – все выпытывала о своем суженом. На беду не встретила никого из тех, кто знал, что Антон был ранен. Все – и суровые бородатые кмети, и насмешливые безусые юнцы из княжьей дружины – в один голос твердили: «Лукинич погиб!»

Так прошло несколько долгих, мучительных месяцев. И вдруг мор! Заболели все ее родные – отец с матерью, младшие братики, сестренка. Она ухаживала за ними, даже приводила ведуна, пока не слегла сама. А когда пришла в себя, увидела чужие лица. Аленушку вывез из Загородья богатый сурожанин Елферьев, что давно приглядывался к пригожей девушке. Рискуя заразиться, поместил ее в своем доме и спас. Она осталась совсем одна, но идти за купца, хоть был он хорош собой и не стар, не хотела. «Чем прогневила я Господа, неужто и суженого, разумного, любимого, прибрал?» – плача по ночам, думала она. Елферьев хоть как был недоволен, но Аленушку, видать, любил крепко и потому терпеливо ждал. И лишь после битвы Куликовской дала она свое согласие и стала женой купца.

– Никого у меня не осталось, только ты, золотой, желанный… – рыдая, шептала Аленушка.

Он осторожно, чтобы не причинить ей боль – под кафтаном была кольчуга – прижимал молодую женщину к груди, вытирал ей слезы.

– Что ж делать, Антон? Что нам делать?..

Лукинич молчал. Да и что сказать ей? Если купец жив и возвратится в Москву, не быть им вместе. Если же Елферьева убили в Орде… Да что думать, загадывать, когда ждет их такое? Ордынцы у Москвы! «Думкой за горами, а смерть за плечами, как говорят, – мелькнула в голове печальная присказка, и стало на душе у него тревожно и страшно – не за себя… – Цветок мой лазоревый, Аленушка, поганым достанется!..» Склонился к ее лицу, не отрываясь, смотрел в покрасневшие от слез глаза. В неярком свете одиночной свечи они казались синими, бездонными, в них такая тоска… Надо подбодрить ее, бедную его Аленку, и он, слегка касаясь губами ее розового уха, тихо шепчет:

– Все будет хорошо, лада моя, вот увидишь…

Ее уста тянутся к его устам, покорно склоняется молодая женщина к любимому. Как сладок поцелуй после долгой разлуки! Вот уже и сердца щемить перестали… Нет, не расстанутся они больше никогда, никогда вовеки!

Небо на востоке посветлело. Скрытая тяжелым облачным месивом, занималась невидимая заря. Громко кричали петухи в кремлевских дворах. Они разбудили Андрейку, который спал в подклете купеческого дома. Было темно и тихо, едва светлело оконце в стене.

«Не иначе все ушли? За малого считают, корова их забодай!» – с досадой подумал отрок. Сбросив одеяло, соскочил с лавки, вышел в сени. Фыркая, плеснулся водой из глиняного барана-рукомойника. Торопливо оделся, натянул кольчугу, напялил круглый с шишаком шлем и взял свой лук.

Когда Андрейка миновал тревожную сутолочь Подольской улицы и вышел к кремлевской стене, было уже совсем светло. Кругом груды камней, бревна, копны сена, медные клепаные котлы с варом, деревянные ведра с водой. Снуют занятые своими делами хмурые, молчаливые люди. От вчерашних ликования и надежд беспечных следа не осталось. И хоть не слышно набата, а даль по-прежнему пустынна, Андрейку охватывает волнение. Одиноко стоит он, прислонясь спиной к Тимофеевской башне, никто не обращает на него внимания. Ополченцы тащат на стену бревна и камни, устанавливают тяжелые самострелы, кое-где на прясле разжигают костры.