— Но я не легенда, мистер Годвин. Я — то, что я есть. Хороший солдат, полезный своей стране.

— Я, — сказал Годвин, — трус. Я и вообразить не могу, как люди проделывают такие вещи… переходят вброд реку, когда в них палят из пулемета — храбрость такого рода для меня непостижима.

— Чепуха. Так думают о себе почти все. Но когда доходит до дела, все оборачивается по-другому. Я внушаю сыну то же, что говорил своим солдатам: быть храбрым легко. Надо преодолеть страх всего один раз. Запомните это, мистер Годвин. Вам это может пригодиться.

Потом они вышли на улицу вместе с фотографами, и Генри Харт устроил тот снимок на фоне Триумфальной арки. Париж в тот день воистину был городом света. И Годвин поддался очарованию. Должно быть, Роммель его околдовал. Он был первым человеком, которого Годвин мог сравнить с Максом Худом. Единственным.

Во второй половине дня они поехали в загородный особняк, в котором Роммель расположил свою главную штаб-квартиру. Новые соседи Роммеля устроили для них охоту — богатые титулованные аристократы, герцог такой-то и маркиз де что-то-там, очевидно, с восторгом принимали германских завоевателей. Охотничьи ружья были изящны, птицы вели себя безупречно и послушно гибли, прислуга и собаки являли образец преданного служения. К вечеру собрались тучи и в воздухе повисла тяжелая сырость. Стрелки отправились обратно к дому Роммеля. Рядом с Годвином оказался долговязый узкоплечий француз с грустным, утомленным мирской суетой взглядом и недоброй улыбкой. Он был хозяином ближайшего поместья: его семья владела этими землями несколько веков, с перерывами на время революций и прочих беспорядков.

— Немцы, — вздохнул он, закурив сигарету и сунув в карман обгорелую спичку. — Немцы. Надо надеяться, они сумеют наставить моих земляков на путь истинный. Средний француз склонен к мятежу и анархии. Лентяи, ни малейшей требовательности к себе. Они, видите ли, становятся легкой добычей для коммунистов. Средний француз питает иллюзию, что он во всем равен лучшим представителям общества. Немцы хоть немного научат их порядку. Французы ведь как дети: то пускаются в бессмысленные разрушения, то впадают в ужас и отчаяние… Немцы решат эту проблему. Извлеките ребенка из детской, и он, ошеломленный излишней свободой, в конце концов начнет с плачем ломать все вокруг. Поместите его снова в ограниченное пространство, дайте ему игрушки, найдите ему занятие, твердо внушите, чего вы от него требуете, и дитя будет вести себя прилично. Так же и с французами. Доза германской дисциплины привнесет в характер моих соотечественников некоторую твердость и послужит противоядием против худшего зла — коммунизма. Так что, мистер Годвин, генерал Роммель не только приятный человек — он может оказаться спасителем Франции. Немец! Вы ощущаете иронию положения?

В тот вечер Годвин с Роммелем ужинали наедине, а его подчиненные хлопотали на кухне и по дому. Окна были распахнуты настежь, вздрагивали огоньки свечей, вокруг звенела мошкара. Стол накрыли под открытым небом — еду им подавали Харт с помощниками. Пили хорошее вино. Среди деревьев ухали совы, и светящийся окнами дом с их мест за столом походил на очень древний космический корабль, опустившийся среди поля. Годвин поблагодарил хозяина за замечательный, запоминающийся день и добавил:

— Как жаль, что рано или поздно моя страна вступит в войну с вашей.

— От всей души надеюсь, что вы ошибаетесь.

Роммель закуривал сигару. Из дома негромко звучала музыка Брамса.

— Эта война не касается Америки, и мы, безусловно, не хотим с ней ссориться. Мы не чудовища — вам следует объяснить это американцам. Мы — орудие судьбы для Европы, не более того. Вся европейская история — это история войн. Мы, европейцы, — воинственная компания. А наше трагическое столкновение с Англией — ведь это чистый абсурд! Судите сами, как много у нас общего… вплоть до английской царствующей семьи! Это, можно сказать, гражданская война, братоубийственная война! И, как будто этого мало, втянуть в конфликт еще и Америку… нестерпимо! Мы, немцы, помогали создавать Америку. Мы участвовали в вашей войне за независимость. Мы переселялись туда… А теперь снова воевать? Нет, этого нельзя допустить.

— Полагаю, это неизбежно. Дело, знаете ли, не в немцах, а в Гитлере.

— Но ведь отдельные личности приходят и уходят. Почему тысячи, даже миллионы людей должны умирать из-за того, что вам не по нраву один человек? Мистер Годвин, это было бы трагедией для Германии. — Он склонился вперед, постукивая по скатерти указательным пальцем и роняя пепел с сигары. — Если Америка воспрянет в отношении экономики, промышленности и морали, перед ней не устоит ни одно государство. По правде сказать, если американцы решатся — они просто слишком велики, чтобы затевать с ними войну, — нам не нужна война с Америкой. Может, нам удалось бы выиграть один-два раунда — с помощью флота, подводных лодок и линкоров, — но долго мы не продержимся. Мы неспособны победить Америку, и никто в конечном счете на это не способен. Вы должны показать своим читателем, что нам нечего делить с Америкой. Мы можем оккупировать Францию, но Америку… только представьте себе — это все равно что оккупировать Марс. Просто невозможно. Если вы желаете вынести из нашей встречи главную идею по поводу генерала Эрвина Роммеля — вот она: он реалист. Он хороший солдат и знает пределы возможного.

Когда с сигарой и коньяком было покончено, Роммель с гостем вернулись в дом.

— У вас был долгий день, мистер Годвин. А назавтра я приготовил для вас сюрприз. Так что постарайтесь хорошенько выспаться. Завтра состоится комедия — вам на удивление.

Сквозь знойное марево над пыльной дорогой все виделось похожим на мираж. Облака пыли колебались в жарких волнах воздуха, пыль инеем покрывала деревья и униформу немецких солдат, как раз показавшихся за крутым поворотом. Гудели слепни, над высокой травой порхали бабочки. На пастбище, устремив взгляды в пространство, жевали жвачку коровы, рядом курили трубки и беседовали крестьяне в соломенных шляпах. Коровы не обращали внимания на танки, лязгавшие за полем по другую сторону дороги. Коровам ничто не грозило.

Деревню, лежавшую в нескольких сотнях ярдов дальше, оборонял батальон чернокожих солдат в яркой форме французских колониальных войск. Они вопили, подбадривая друг друга — одни размахивали винтовками, другие залегли за пулеметами. Один вдруг замахал и закричал с церковной башенки — заметил подходившие танки.

Затем головной танк резко развернулся и помчался прямо на деревню. Следом устремилась танковая колонна. Роммель, стоя в штабном автомобиле, державшемся наравне с головным танком, направлял атаку. По его команде танковое орудие изрыгнуло пламя, и миг спустя деревенская колокольня взорвалась, развалившись на куски.

По дороге к деревне скорым маршем подступали немецкие части. Когда с околицы застрочил пулемет, солдаты рассыпались и залегли в придорожных канавах. Деревню затянуло дымом, что-то загорелось: завязался бой…

Взлетела ракета, подала Голос сирена, и танки остановились: немцы уселись, закурили, утирая вспотевшие лбы. Мундиры у них промокли от пота.