кости не пускали дальше. Оплетали кипенными лозами ноги, вытягивали силы, желая продлить свою бесцельную вечность. Василиса рухнула на колени. Из носа потекла кровь. Надо заставить себя подняться и идти вперед. Если не пересечь сейчас мост живой, придется переходить его мертвой. Она утерла рукой лицо и со всей силой впечатала ладонь в черное от времени дерево.

— Щур рода Премудрых, прошу дать мне право прохода в Навь!

Руку обожгло. В лицо ударил ветер. Вытрепал пряди с косы, разогнал душную хмарь.

«Кровь Премудрых, — зашелестело вокруг, — Крепкая, терпкая, истинная. Нашшша».

«Своя, своя», — разнеслось от края моста к краю.

Дышать сразу стало легче. Невидимые тиски ослабли. Василиса поднялась и увидела вереницу белых теней. Предки, которые не ушли на перерождение, а добровольно остались в Нави хранить род. От цариц, чьи портреты висят в тронном зале до тех, о ком память хранят лишь родовые книги. Много, очень много, и ни одного мужа, сплошь женщины. Но может так и должно быть у княжьей семьи? Или это только у них род такой странный?

«Иди к нам, иди, покажись».

И она пошла. Первый шаг еще дался с трудом, но каждый следующий легче. Кости под ногами рассыпались снежным прахом. Приблизилась и едва удержала вздох счастья.

— Мама? Но как, ты же… — Тень с почти забытыми чертами, смущенно развела руками.

«Сама поразилась… Порой удивительные русла прокладывает кровь через века. Иди вперед и не бойся».

Василиса коснулась кончиками пальцев материнской руки и сделала еще шаг.

«Слишком много лишних клятв. Освобождаю»! — раздался трескучий голос, и Василиса узнала старушку. Прабабка царя Василия, она присутствовала на обряде инициации и ратовала за то, чтобы Василису приняли в род. Увы. Бастарды без магии правителю ни к чему.

«Освобождаем, благословляем, напутствуем», — раздавалось раз за разом, пока наконец Щуры не кончились. В отдалении от них самой последней стояла молодая женщина. Похожая на Василису как сестра. Она смерила нежданную гостью долгим тяжелым взглядом. Потом протянула призрачную руку к девичьей груди, там, где под блузой грел накосник и замерла, прикрыв глаза. Всхлипнула. Эхом издалека прилетел стон: «Убей!» — тот самый, который Василиса слышала однажды во сне, когда Велимир притянул ее в Навь.

«Я носила то же имя… я тоже любила и подвела всех. Не повторяй моих ошибок… Помоги ему, прошу. Я покажу», — основательница рода взяла ее за руки, и белый мир Нави налился яркими красками. Василиса от неожиданности зажмурилась, а когда открыла глаза, то обнаружила себя перед грозным худощавым мужчиной в старинных одеждах.

Глава 8, в которой творится великое зло

— Девочка моя! — В стальном голосе, привыкшем скорее повелевать, чем ласкать, сквозила такая мягкость, которой Василиса отродясь не слышала. К горлу подкатил ком. Вот, казалось бы, какая разница, кто как кому говорит, а чувствуешь, что не к тебе это, и обидно, хоть плачь. — С возвращением. Выросла-то как. Похорошела. Словно яблоко наливное стала. О твоей красоте да мудрости по всей Гардарике молва идет. Знаешь, порой мне кажется, что я способен лишь сеять войну и пожинать тлен. Но гляжу на тебя и радуюсь… Двуликая, каким же я был глупцом, когда возжелал бессмертия! Отчего не понял сразу, что истинное оно в детях. Хвала небу, я наконец осознал это, и срок моей вечности подойдет к концу.

— Но, отец! — Слова выпорхнули так естественно, что Василиса задохнулась. Захотела коснуться пальцами губ, чтобы убедиться – именно они произнесли это так естественно и пылко. Но увы, тело не принадлежало ей. Она была зрителем, способным увидеть лишь то, что пожелала ей показать пращур рода.

Понять бы еще, что несут эти знания.

— Не начинай, дочь. Ты даже в самых страшных снах представить не можешь, насколько я стар, — мужчина провел ладонью по мягкой девичьей щеке. — Мы со Смородинкой правили первыми городами этого мира еще до того, как в него пришли маги.

— Ты злишься?

— Нет, Василисушка. Уже не злюсь. И не жалею. Так или иначе в моем бессмертии было не только плохое, но и хорошее. Твоя мать, например. Ты. Горыня-шельмец... А чародеи получили свое. Месть свершилась. Оставшиеся сами изничтожат себя. Мир закрыт. Эфир конечен. Еще пара сотен лет активного колдовства и великими волшебниками будут считать таких бездарей, как твой стремянной Иван. Ну не дурак ли магией лошадей чистить?! Неужто не знает, на что ему Мать-Земля руки дала?

Та, древняя Василиса, рассмеялась.

Расхохоталась перезвоном колокольчиков на ветру и не увидела взгляда из тьмы. Страшен был тот взгляд, ибо намешано в нем, словно в зеленом вине, столько, что и не разберешь, что к чему. Тут и зависть лютая, и тоска горькая, и любовь с обидой. Мнется в руках конская подпруга. Кривится лицо, наливается злобой, но скрыт Иван-дурак от отца с дочерью, оттого и льётся полноводной рекой их разговор, течет неспешно, размеренно.

— Отец, не обижай моего стремянного. Он верой-правдой служит мне уже столько лет. Да и Перун, хозяин Тридевятого царства, не бунтует с тех пор, как его сын в тальных[1] слугах ходит. Поговорить, кстати, о том хочу. Чтоб с каждого двора княжеского в замок Карачун детей брать. Пусть тут науки постигают, ратному делу учатся, да растут вдали от родительского влияния.

Мужчина одарил дочь кивком.

— Сделаешь. Для того тебя и призвал домой. Ты когда согласие Горыне дашь? Он все твои девичьи прихоти выполнил. Жар-птиц к нам в сад привез. Гусли-самогуды смастерил. При том каков хитрец! Я не удержался, заглянул внутрь. Магии в них нет, сплошные палочки да шестеренки.

— Было и третье желание, — произнесла Василиса еле слышно. Она знала самую заветную мечту отца. Знала и не могла понять ее. Каково приннать в неполные двадцать, что кто-то желает умереть? Тем более, когда этот кто-то — твой отец. Но понимать — одно, а принимать желание дорогого человека — совсем другое, поэтому она искала. Жениха просила. Даже под личиной орден героев основала. Целое поколение богатырей выросло, движимое одной лишь идеей, – найти Кощееву смерть. Но проклятый кинжал после битвы за Лукоморскую долину как сквозь землю провалился. Триста лет прошло со дня победы Коща над магами, а его оружие, легендарную Иглу, способную уничтожить душу без права на возрождение, так и не нашли.

— Было, — согласился Кощъ. — И