— когда только он успел так наклониться?

— Убери руку, — тихо, но уверенно говорю я, — и сделай шаг назад — ты вторгаешься в мое личное пространство. А если еще раз ты позволишь себе что-то подобное, то обещаю — конечности вырву с корнем.

— Настолько неприятно? — спрашивает, ухмыляясь, но руку не убирает, а наоборот ведет ее выше и глубже, уже почти обнимая меня.

Я клянусь, хочу дернуться, вскочить с места, вывернуть его лапу, и пока он будет выть от ломящей боли, двинуть коленкой в то самое место, где сосредоточены его мозги. Но черт, не могу. Приказываю себе: «Встань! Давай же! Сейчас!», а ног не чувствую, будто парализовало.

— Отойди от меня, — выдаю с трудом.

— Или что? Придумаешь остроязычный ответ? Я это переживу.

Радецкий склоняется к моему лицу так резко и стремительно, что я всерьез полагаю, что он хочет меня поцеловать, поэтому отворачиваюсь, но его губы останавливаются всего в миллиметре от моего уха, а голос, тихий и завораживающий, как шипение змеи, произносит:

— Скажи мне, ты надела белье под такой откровенный джемпер? — его ладонь проходится сбоку — по ребрам, явно пытаясь отыскать что-то прикрывающее грудь, — или позволила себе вольность?

Конечно я не позволила, благо в двадцать первом веке есть множество альтернатив классическому бюстгальтеру, но ему-то я что должна ответить? Сказать как есть — может отстанет? Но нет, полагаться на это так же глупо, как на то, что бензин подешевеет из-за подорожания нефти. Оставив разумные доводы против моего решения, я принимаю правила игры. Уверена, что в моих глазах зажегся озорной огонек, ведь я больше не тушуюсь и не зажимаюсь от его откровенных касаний, а распрямляю спину, поворачиваюсь к Радецкому всем корпусом, от чего его рука сама собой соскальзывает со спины, умудряюсь даже ногу на ногу закинуть, протягиваю руку, ухватываюсь указательным пальцем за ворот его рубашки и смело тяну на себя. Радецкий ведется, как Ослик, которому показали морковку. Тяну медленно, смотря прямо в его бесстыжие глаза, призывно закусываю самый кончик губы и с упоением наблюдаю, насколько расширились его зрачки после этого действия. Притягиваю его настолько близко, что носы почти соприкасаются.

— Марк, — произношу томным голосом, почти касаясь губами его рта, — а кто ты собственно такой, чтобы задавать мне подобного характера вопросы?

— Скажем, я заинтересован в том, чтобы блюлась честь дамы, — отвечает он быстро, словно заранее знал, что я спрошу.

— О, не беспокойся, об этом аспекте моей жизни есть кому подумать.

— Вспомнила про Фирсова? А в тот вечер ты тоже о нем помнила?

— Ну разумеется, — уверенно говорю я, одаривая Радецкого новой лучезарной улыбкой, — а вот ты, кажется, о нем совсем позабыл.

— А будет ли он доволен, если узнает о том, что произошло? — Боже, Радецкий пытается меня шантажировать? Его жалкие попытки вызывают во мне приступ смеха, который я с трудом сдерживаю.

— Намекаешь, что расскажешь ему? Напоминаю, что я там присутствовала не в бессознательном состоянии и помню, как все происходило. Думаешь у меня не хватит убедительности, чтобы внушить Диме, что именно ты полез ко мне с непристойными действиями, еще и угрожал рассказать все ему, если откажусь тебе подчиняться.

— Ты что несешь, Воронова? Не было такого! — его опешивший взгляд смешит еще сильнее.

— Но Дима-то об этом не знает, — отвечаю я, посмеиваясь, — а я умею быть очень убедительной, так что прежде чем угрожать, убедись, что мне нечем крыть.

— Стерва, — произносит Марк презрительно, но при этом уголок его губ приподнимается в весьма неоднозначной улыбке.

— От тебя это звучит как комплимент, — тут же парирую я.

Марк не двигается с места, а я не могу отстраниться первой, поэтому терпеливо выжидаю его действий. А он, как на зло, уходить будто и не собирается: то ли хочет что-то ляпнуть, то ли сделать, но все же стоит и взглядом впивается. Но вот, наконец, он делает шаг назад, а потом молча разворачивается и уходит вверх по лестнице, а я, имею возможность восстановить дыхание.

Глава 11

Ирка возвращается в аудиторию практически в тот момент, когда приходит преподаватель, усаживается с краю, вынуждая меня продвинуться вглубь ряда, достает свою толстенную тетрадь, ручку, и делает все это настолько медленно и монотонно, будто действует на автомате, без осмысленности.

— Все в порядке? — тихонько уточняю я, на что получаю утвердительный кивок.

С небольшим опозданием, привлекая к себе максимально много внимания в аудиторию вваливается Мартынов и под неодобрительный скулеж преподавателя идет к центральной лестнице. А когда он проходит мимо нас, я не без удивления обнаруживаю на его физиономии несколько смачных бордовых борозд, которых, я уверена, не было еще несколько минут назад.

— Ира, это ты его что ли? — спрашиваю я, искренне посмеиваясь, но рыжую буквально прорывает:

— Черт, Вера, я не специально. Он вроде сначала говорил про то, что я ему не должна ничего, и, что тетради моей у него нет, даже извинялся за то, что потерял, а потом вдруг полез целоваться, ну я от неожиданности ему и заехала…

— Извинился? Мартынов? Постой, как это полез целоваться? — мое голодание напоминает о себе в момент, когда Иркины слова, попав в мою голову, начали лихорадочно разыскивать мозг.

— Ну кто там бубнит? — громко спрашивает препод, и мы с Ирой вынуждены замолчать на несколько секунд, пока он не вернулся к отмечанию присутствующих.

— Сама не знаю, — шепчет Ира, наклонившись к моему уху, — говорю же, не успела я сообразить. Вер…Как думаешь, это какой-то прикол?

— Не знаю даже, — искренне отвечаю я, к тому же мой мозг не способен анализировать ситуацию здраво, — нужно было у него узнать, а не морду ему полосовать — добавляю в шутку, но Ирку мои слова явно не порадовали.

— Вер, ну не смешно же, — обиженно тянет она, — что мне делать? Я не хочу ни с кем встречаться.

— Тебе еще никто и не предлагает, — замечаю я, на удивление отмечая, что голод логику пока не тронул, — успокойся. И вообще, не хочешь — не встречайся! У нас свободная страна.

— Легко тебе говорить… — тихонько бормочет Ира себе под нос, но я делаю вид, что не услышала.

Ну какой совет я могу ей дать, когда у меня самой тут нарисовалась старая-новая проблема? Со своим бы разобраться, а уж потом советы раздавать. А Ирка явно приуныла, даже конспект свой забросила, на обеде молчала, задумчиво жуя бутерброд с подветренной колбасой, а к последней паре и вовсе вдалась в скорбь, хотя ни Мартынов, ни Радецкий, ни их наблюдатель