я люблю больше всего на свете. Ма, видимо, уже обшарила весь дом, но меня так и не нашла. Она, впрочем, знает, что далеко я не ушел.

— Куда этот мальчишка запропал, так его растак?! — Ма вышла во двор и стоит совсем рядом.

Я закрываю рот рукой, потому что она разговаривает с самой собой, как Нелли Курносиха, которая бегает по улицам в ночной рубашке и бормочет себе под нос. Короткий смешок. Звук изменился. Уже ближе. Слышу, как мама опирается на крышу конуры у меня над головой.

«Господи, очень прошу, сделай меня опять невидимым! Очень прошу!»

Зажмуриваю глаза, плотно, плотнее некуда. Так плотно, что становится видно звезды. Я в космосе. За пределами Солнечной системы. Я — астронавт. В открытом космосе. Здесь хорошо думается. Я сегодня сам виноват, не промолчал. Промолчал бы — мама сделала бы вид, что ничего не случилось. Все знают, что именно так и нужно поступать. Ты когда научишься не разевать свою жирную вонючую глупую варежку? Терпеть тебя не могу, Микки Доннелли.

Нет. Это он. Это он. Всегда он. Терпеть его не могу. Ему нравится издеваться над Ма на глазах у всей улицы. Настраивать всех против нее. Он заставляет Ма делать всякие плохие вещи. Ненавижу его. Богом Всемогущим клянусь, что ненавижу. Как его в следующий раз увижу, так ему сразу все и скажу. Скажу; «Я ненавижу тебя, чертова сволочь. Ты мерзкий, злобный гад, я тебя терпеть не могу». А потом я его убью. Честное слово. Убью его. Как же, как же, как же мне хочется, чтобы он куда-нибудь свалил и больше никогда, никогда не возвращался, до самой нашей смерти.

Петли на крыше конуры скрипят у меня над головой. Неведомая сила пытается притянуть меня обратно на Землю. Черная дыра. Затягивает меня. Силой поднимает мне веки. Яркий свет режет глаза сквозь ресницы. Вижу, что на меня смотрит Ма. Закрываю уши руками.

«Господи, прошу Тебя, сделай меня невидимым. А потом проси, чего хочешь. Чего хочешь». Я сейчас описаюсь прямо в скафандре. И что потом скажут в НАСА?

Сосредоточься! Я невидим, невидим, невидим, невидим.

Снова скрип петель, тьма вновь накрывает меня, как огромное холодное объятие, и так оно правильно. Слышны удаляющиеся шаги.

— Микки, — говорит Ма новым голосом — я его не узнаю. — Где бы ты ни был. Я… Я обещаю тебе…

Слышу, как закрывается дверь. Ма сделала вид, что меня там нет. Конечно, знает, что мне будет очень стыдно, если она скажет впрямую, что меня видела. Так. Так. Так. Моя мамочка меня любит. Погодите-ка. А может, она меня действительно не заметила? Может, я и правда стал невидимым? Чего, не может такого быть? Но я же особенный человек. Выдающийся.

Микки Доннелли, неповторимый невидимый мальчик. Сын Женщины-Невидимки. Я буду совершать невероятные добрые дела по всему миру. Я уничтожу всех Гнусных Отцов и Старших Братьев. А когда меня выставят из комнаты, потому что там взрослые разговаривают, я проскользну обратно, выведаю все их грязные тайны и начну всех шантажировать — и так наберу денег на четыре билета на самолет до Америки, для меня, Ма, Мэгги и Киллера.

Прости меня, Боженька, про шантаж я просто пошутил. Складываю Киллеру передние лапы, чтобы и он со мной помолился.

— Благодарю тебя, Господи, что сделал меня невидимкой. С меня причитается. Аминь.

«Я обещаю тебе», — сказала Ма.

— Раз уж ты сегодня такой добрый, Господи, — говорю, глядя на крышу конуры, точно на Святые Небеса, — можешь сделать так, чтобы Ма разлюбила Папаню? Можешь сделать так, чтобы он свалил и больше никогда, никогда не возвращался? Во веки веков, аминь.

Отпускаю Киллера и на ощупь ищу его косточку, а глаза закрыл, как будто я слепой. Натыкаюсь на что-то твердое, завернутое в тряпку. Разворачиваю. Холодная металлическая штука. Протираю ее тряпкой дочиста, снова заворачиваю. Только ненормальный, который учится в школе для придурков, станет оставлять на пистолете свои отпечатки. Да, Бридж Маканалли, это я про твоего папашу.

Слышу, как играет один из наших оркестров. Народ через узкий проход ломится на Этна-Драйв. Выглядываю в нашу заднюю калитку. Будут за меня волноваться — так им и надо. Меня там убьют — так им и надо. Вот тогда они пожалеют. Вливаюсь в толпу, иду со всеми. Она несет меня, как река лодку. Куда занесет — неведомо.

На Этна-Драйв все забито. Народ столпился на тротуарах, слушает Ардойнский оркестр. Проталкиваюсь к поребрику. Вистлы. Аккордеоны. Здоровенные, гигантские барабаны. Может, и меня возьмут в оркестр? Буду у всех на виду. Я умею играть на флейте. В школе меня научили играть «Приди, Господь», а потом я сам разучил главную тему из «Грэндстэнда» и «До-ре-ми» из «Звуков музыки». Флейтистов я в оркестре не вижу, но вистл очень похож на флейту.

— Старина Дикки-Микки!

Меня так треснули по спине, будто я — барабан.

Господи Всемогущий!

— Пердун, дружище!

Если бы мы жили в телевизоре, я бы сейчас его обнял.

— Пошли! — говорит он и перебегает дорогу прямо посреди оркестра.

Такое, кроме Мартуна, никому в голову не придет. Мне — точно. Я не могу это повторить. А его башка теперь торчит между двумя барабанщиками.

— Ну, давай же!

Тело мое тянет меня вперед, будто на аркане, я вылетаю на дорогу, прямо в середину оркестра. Пердун меня на что угодно может подбить.

— Наша Шинейд куда-то свинтила, ее все эти празднования достали, — говорит Пердун, выделываясь. — Хочешь, пошли к ней? Я знаю, где ключ, — добавляет он, двигая бровями вверх-вниз, быстро, как Граучо Маркс.

— А то, конечно.

Я, когда с ним, говорю совсем другим голосом.

Мартун срывается с места. Я нагоняю его в начале Стрэтфорд-Гарденс. Бежим вместе. Поребрик вдоль всей улицы выкрашен в зеленую, белую и оранжевую полоску. Наш флаг. Я бегу, а поребрик будто летит рядом.

Вместе притормаживаем.

— Столько всякого наслучалось. У нас в доме был рейд, — говорю.

— Нашел, чем хвастаться, — фыркает он. — У нас они каждый день.

Заливает.

— Нашего Пэдди арестовали и все такое, — говорю.

— Нашего Шеймаса вообще посадили. И даже не говорили, где он. Так он заявился домой через несколько недель — они его выкинули на Крумлин-Роуд в одних трусах.

— В одних трусах?

Тяну его за рукав, чтобы остановился.

— Чесслово, — говорит. Таращимся друг на друга, потом хохочем. — Пошли.

Останавливаемся возле красивого дома. Жилищный комитет всем такие раздает, когда вырастешь: платят за тебя аренду и все такое.

— А твоя сестра не узнает, что мы здесь были? — спрашиваю, пока он